Вслепую

Элис снова ворчит что-то о нецелесообразности, но бросает сгусток в ближайший валун. Древнее серебро проникает внутрь, расплывается, но стоит только подумать о форме, как камень расходится трещинами, крошится от усилий.

— Мне кажется, — говорит Оминис, пытаясь унять поднимающуюся злость Элис, — ты слишком рано начинаешь придавать ей форму. Рэкхем говорил, что магия как поток, нужно позволить ему заполнить пространство, и тогда она не станет противиться. Ты слишком усердствуешь, пытаясь заставить её действовать так, как ей не свойственно.

— Ах, значит, я слишком усердствую? — руки уже вконец окоченели на морозе, и продолжать она не хочет. — Я попробую в последний раз на сегодня. До заката два часа, я замерзла и хочу есть. Так что, если не получится…

— Элис, — Оминис снова наклоняется к уху, обнимает за плечи, — все получится. Даже если не сегодня. Попробуй направить силу не в камни, а… скажем, во что-то более податливое.

Он уже говорил, что материалы тоже могут быть более или менее подвержены древнему волшебству. Что кому-то проще влиять на живые объекты, а кому-то на твердую породу. Но Элис и впрямь вымотана неудачами, зимним холодом и, к тому же, расстроена. Оминис хоть и не подает виду, но явно ожидал не такого результата. Магии в пальцах еще много, и если она и впрямь хочет закончить на сегодня, нужно избавиться от нее. Она швыряет поток не в отдельно стоящие камни, а прямо в землю, позволяет ей растечься, заструиться под широкими валунами и корешками, засветиться под снегом и напитать жухлую траву под ним. Отпускает от себя, выплескивает. А затем… вдруг чувствует, как серебряные нити начинают отзываться, тянуться снова к пальцам, замирая в ожидании. Сила все еще льётся из нее, но продолжается там под землей, ждет решений, и Элис направляет её, плетет мысленные узоры.

Первое, чего она хочет, согреться, и снег моментально тает, впитываясь в почву, а трава поднимается, колосится серебром, пробивается поверх тонкими стеблями с мелкими лиловыми цветами. Они стелются по земле, окутывают словно сиреневым туманом, расползаются на много метров вокруг. Оживают кустарники, распускаясь иссиня-темными соцветиями, наливаются голубоватыми ягодами. Меняются даже камни, так упорно сопротивляющиеся все это время — самые крупные покрываются душистым мхом, средние становятся чем-то резным, превращаясь в светильники или загадочные скульптуры, мелкие теперь имеют иные текстуру и форму, подстраиваясь под новый мир. Элис понимает, что может менять и дальше, преобразовывать во что-то еще более удивительное: превращать коряги в резные арки, увитые плющом, выращивать загадочные деревья прямо из земли, но попробовав лишь немного, останавливается, не желая портить естественную гармонию навязанной сложностью.

— Оминис… кажется, получилось, — она бросается к нему, окрыленная этой победой, — совместной с ним — обнимает за шею, не в силах выразить всю глубину нахлынувшей радости.

Внутри все поет, и Элис хочет кружиться от ударившей в голову эйфории, целовать Оминиса, делиться с ним этим прекрасным чувством.

— Должно быть, это красиво, исходя из твоего дыхания, — улыбается он. — Запомнишь для меня, чтобы потом показать?

— Каждый миг, — говорит Элис, чувствуя себя в его объятиях самой счастливой на свете.

***

Брошенный пять лет назад дом тети Ноктуа совершенно не похож на жилище одной из Мраксов. Скрытый от лишних глаз, чтобы случайно не нашли маглы, простой, без изысков, в нем есть только самое необходимое, а единственным излишеством является маленькая оранжерея, увы, теперь заросшая и высохшая. Оминис не раз извинился за запустение, однако, вдвоем с помощью нескольких заклинаний они смогли привести эту скромную обитель в более подобающий вид. В камине приятно потрескивает огонь, но оставаться здесь, когда Оминис снаружи, совершенно не хочется, и наскоро поправив складки платья перед зеркалом, Элис выходит на морозный воздух.

Она выпускает кусочек древнего волшебства на волю, чтобы продлить дорожку из травы до самого порога — идти босиком по снегу все же холодно — и ступает в серебряное море. Это так странно, видеть вокруг белые пики и укрытые изморосью кустарники, но ощущать под ногами теплую землю. Капли росы касаются щиколоток, пока она идет сквозь мерцающую в последних лучах траву, а нежно-лиловые цветы цепляются за юбку, тянутся вослед, словно желая стать частью её нового наряда.

Цвета зимних сумерек — в тон нынешнему времени года — это платье не для балов, не для представления перед чужими взглядами, не способ заявить о себе. Оттенок не важен для Оминиса, и Элис постаралась наполнить его более значимыми элементами: мелкими камнями — прохладными и гладкими, шелестом складок, тонким звоном металлических колечек в украшениях. Легкая ткань на ощупь как цветочные лепестки — бархатисто-приятная, сотканная из запахов ранней весны, смешанных с её собственными: черной смородины и ежевичных листьев. Плечи и шея нарочно оставлены открытыми, как и часть спины — нет нужды соблюдать перед кем-то приличия.

Это платье только для него. Для него одного.

— Ты здесь уже целый час, — она подходит к Оминису, перебирающему в руках маленькие ягодки, встает на цыпочки, обнимает и целует в шею чуть пониже уха — его излюбленное место.

— Мне нравится изучать детали, — он бережно проводит по траве, по тонким цветам. — Их так много, и в каждом твое дыхание.

— Теперь это всё твое.

— Ох, Элис. Жаль, что как младший из Мраксов, я вряд ли смогу претендовать даже на это полуразрушенное строение и поляну вокруг. Но я помечтаю.

Элис полагает, что он ошибается, отец не оставит его без наследства. Но заводить об этом разговор вовсе не хочется. К тому же, сегодня Оминиса ждет нечто ценнее, чем покосившийся от старости дом. Чуть помедлив, она вдруг обнимает его снова, в этот раз со всем трепетом, на который способна, прижимается всем телом.

— Оминис… я…

«Хочу принадлежать тебе», — не договаривает Элис, зная, что он поймет её и без этого. Без пылких признаний, без лишних слов. Только он один в силах это сделать: уловить едва заметное волнение в голосе, прерывистое дыхание, гулкий стук сердца. И он замирает, догадываясь о вложенном в простое объятие смысле, читает между строк как всегда это делал. Никаких вопросов — Элис готова боготворить его за это качество — только выдыхает особенно горячо, а затем целует в губы с исключительной нежностью, притягивает к себе, скользит руками по легкой ткани, под которой нет ничего. От одного этого касания Элис готова задохнуться, она сминает его губы, тянется к рубашке, порывисто расстегивая верхние пуговицы, но Оминис легко перехватывает её запястья, останавливает.

— Тише, не торопись. Мы должны насладиться сполна этим моментом. А я ведь даже не «распробовал» твое платье.

Он улыбается так, как только он один и может — соблазнительно-сладко, маняще — вновь тянет ладони к ткани, изучает каждую мелочь, как несколько минут назад это делал с её творениями, и Элис трепещет под его пальцами словно цветок от весеннего ветра. Проводя по краю вышивки из полупрозрачных камней, Оминис вдруг опускается перед ней на колени, скользит руками под складки платья, по ногам, проводит от щиколоток до самых бедер, заставляя вздрагивать от накатившего смущения. Приподнимает ткань до половины и покрывает поцелуями колени, взлетает выше, но останавливается, чувствуя её скованность, и возвращается к верху платья.

Пока он приникает губами к шее, Элис снова позволяет себе коснуться его рубашки, пуговицы легко поддаются и когда белая ткань падает на землю, настает её очередь замереть. В книгах — единственном источнике знаний Элис о плотской любви — мужчины часто восторгались женскими формами, но разве нельзя делать того же в обратную сторону? Для нее Оминис по-настоящему прекрасен: бледной кожей, нетронутой ни жарой, ни шрамами, сияющей в отблесках серебристой травы, пьянящим запахом, что горит еще острее на обнаженном теле. В его волосах запутались последние блики догорающих сумерек — подернутое дымкой солнце, отраженное в ледяном озере. Оминис и сам как конец зимы: еще морозной, но пропускающей сквозь снег первые цветы.

Он находит пальцами ленты на спине, осторожно распускает их, и тогда платье, не сдерживаемое больше ничем, тихим шелестом ниспадает в траву, оставляя Элис полностью обнаженной. Ей нечего стесняться, Оминис не видит её в привычном смысле, но для него она обнажена куда больше, распахнута как книга, он читает её тело иначе, будто перелистывает страницы, перебирает струны души. Чуть подталкивая Оминиса в грудь, она перешагивает изящную ткань и оказывается в таком долгожданном плену его рук.

— Ты так восхитительна, — шепчет он, исследуя каждый изгиб тела, проводя по линиям бедер и округлостям груди, касаясь прохладными пальцами её сосков, отчего Элис забывает как дышать.