Вслепую

Гора упрямо не поддаётся, вздымаясь преградой, но мы находим просеку, выследив кенгуру. Мы шли по его следам, а затем наши собаки его загрызли. Поедая кусок жаренной на с трудом зажженном во влажной сельве огне кенгурятины, я заключаю, что продвижение вперёд равносильно самоубийству. Прокладывая себе путь вперёд, мы орудуем штыками и топорами, валим деревья и вырубаем кустарники. Обглоданные временем кости в маленькой долине заставляют наших псов рычать. Клыки и хищные клювы освежевали трупы и отбелили эти кости. Возможно, кто-то вспомнит, что были такие Диксон, Ревер и Стин, три оставшиеся здесь навсегда беглеца, ставшие пищей для зверей. А может, и не только для них: на костях видны следы от ножа, — должно быть, те трое поцапались и сожрали друг друга, по очереди, сначала двое одного, затем один второго. Человек, в каком бы жалком состоянии он ни был, — весьма почтенная порция. Ну, а последний выживший достался койотам и чёрным грифам, после чего муравьи довершили дело.

На мысе Сэнди мы встречаем туземцев. Их предводитель — женщина. Они качаются на волнах на своеобразных катамаранах. Женщины обнажены. Мужчины в знак мира складывают перед нами копья.

А вот на ферме Росса чёрные, из-за того, что их обокрали, подняли бунт и убили одного шотландца, зато потом белые положили черт знает сколько чёрных. Жить, убивать. Зачем Энди не дал мне утонуть? Я долго смотрю в его глаза. Думаю, он уже осознал свою ошибку. Как бы то ни было, я обязательно напомню ему об этом при случае.

75

«Кто восстаёт, тот подписывает себе смертный приговор». Ты это мне говоришь? Ты, прячущийся за этими глупыми псевдонимами! Вот этот, например, Красная звезда. Разумеется, ты пропал, подписываешь сам себе вердикт, или… На «Элленик Принс», где я оказался после «Нелли», нас было девятьсот пятьдесят четыре человека, а положено было вдвое меньше: женщины и мужчины отдельно, как на пляже в Педочине. Мы были буквально прижаты друг к другу, — эмигранты со всей Европы. Мужчины не имели возможности перемолвиться и двумя словами со своими жёнами в течение всего плавания, от похлёбки тошнило, нам не разрешалось сходить на землю, когда корабль делал остановки в портах, поэтому мы спускали на тросах деньги, а обратно получали отбросы. Рождённые Второй мировой войной, лишившей их абсолютно всего, беженцы и депортированные вновь куда-то бежали, чего-то искали. Другое море. Иное пристанище. На борту, когда моряки и боцманы хотели отдохнуть, они поручали нам какую-нибудь работёнку. Расплачивались они потом недействительными хорватскими кунами — для нас, эмигрантов, это стало бортовой валютой. Нас даже заставили разменять на куны те немногие имевшиеся у нас деньги. Кун же у них были полные баулы.

Если кому-то из нас, включая детишек, становилось плохо, корабельный врач не считал нужным даже мельком его осмотреть. Мы завели газету, «Кенгуру», где подробно рассказали обо всех случаях подобного попустительства и произвола, — так зарабатывала на заплесневелой еде, желудочных болях и лихорадках наших детей Международная Организация Беженцев. Вот он, этот документ, скрупулезный исторический труд — исчерпывающее тому доказательство. Нет, моего имени там нет. Если бы его хотели туда включить, я бы стал молить об обратном. Слава Богу, что составивший его учёный сам догадался, что, написав моё имя, он создаст для меня очередные проблемы. Таким образом, моё имя заменили на… неважно. Можно догадаться, о каком имени из этих пяти идёт речь. Да-да, прибыв в Перт, мы вышли из себя и взбунтовались, заявили форменный протест, да ещё как: с делегациями и комитетом. Нас, делегатов, было пятеро: настоящий мятеж, почти, а может, и без почти. Невозмутимо вежливый чиновник выслушал нас, произнес несколько успокаивающих и примирительных фраз, а, спустившись с трапа, пожаловался начальству порта, обозначив происходящее как mutiny, мятеж. А куда ж без него, если ты в море?

Миниреволюция: ко всему прочему, они окатили нас из пожарных гидрантов, желая остудить наш пыл. В Дахау, конечно же, помп не было. Затем мы прибыли в Бонегиллу, приёмно-сортировочный лагерь для эмигрантов. Ситуация там была на порядок хуже, чем на «Элленик Принс»: семь тысяч семьсот человек были распиханы по баракам, тысяча шестьсот — по палаткам, двенадцать детей погибли из-за антисанитарии и отсутствия элементарных гигиенических условий. И вы ещё хотите, чтобы мы не восставали с угрозами и протестами? Мятеж хоть к чему-то, да привёл. Порой необходимо уметь говорить «нет», хотя…

76

Вот мы опять здесь, заседание продолжается. Не знаю, терапевтическое или нет, в любом случае, заседание есть заседание. Сидя на этих лавочках, можно спокойно поболтать… Мне нравится эта наша традиция рассказывать друг другу истории из жизни, истории о смертях и чудесах: они заставляют задумываться о причинах когда-то совершённых нами поступков… Ясное дело, групповая терапия — это то же самое сборище пьянчуг, шайка-лейка в таверне. Ничего не меняется. Когда я вернулся в Хобарт, спустившись по реке Тамар, мне даже выдали так называемый «увольнительный билет», который, с разрешения губернатора, имеющего при этом право его отозвать, позволяет заниматься поисками работы. И у меня было немало работ: практически все, кроме каторжных. Из-за козней окололитературных клик мне не удалось издать мои романы, написанные в Англии, зато слава об остроте и изяществе моего пера дошла до колонии, где я активно включился в войны чернил и слов между различными колониальными газетами и благополучно написал историю происхождения Компании и освоения ею этой земли. Писал я анонимно, на всякий случай, из чистой предосторожности. Многие биографии и автобиографии каторжников, как, например, книга Джона Сэвери, очень похожи на мою, возможно, списаны у меня, то же самое с биографией грозы окрестных дервентских лесов, беглеца Хоуи: он уйму раз сбегал от солдат и сборщиков налогов, но однажды погиб на реке Шэннон, его отрезанную голову выставили на всеобщее обозрение на центральной площади Хобарта. Кстати, господа, если вам интересно, что написал я, вы в полном праве всё прочесть, я позволяю. Уж лучше это, нежели разглядывать почерневшие черепа, как делают замаскированные под учёных маньяки…

Мы создаём государство. Те громадные камни, которые каторжники достают из моря, станут фундаментом этого государства, а, следовательно, его литературным достоянием. Общественное достояние? Нет-нет, я ничего не подделывал, лишь несколько изменил. А как иначе? Письма и прокламации, написанные кровью в блокноте с переплётом из кожи кенгуру — кошмары. В самом начале времен литература ещё запачкана землёй и кровью, пропитана их запахом. История Ромула и Рема. С течением веков, бумага переходит из рук в руки, как деньги, и, боясь быть измятой, теряет свой запах, бледнеет, но остаётся вполне презентабельной, тут же слагаются легенды о бандитах, затем легенды становятся коммерческими уловками, вполне выгодными торговыми предприятиями и чьим-то заработком, легальным и нет, не исключаю, тех же самых бандитов.

Понять разбойника способен лишь полицейский. Точно так же, как чувствуют китов охотники, мечущие в них гарпун. Итак, 21-го мая 1828-го я становлюсь констеблем полиции Оатлэндса, особой зоны с повышенной криминогенной обстановкой. Вот подтверждающий моё вступление в должность аттестат. В Ричмонде я лично арестовал Шелдона, которого никто не решался трогать, он настолько ошарашен, — ведь кто-то решился заломить ему руки за спину, — что даже практически не оказывает сопротивления. Я одного за одним отлавливаю этих бандитов: леса, горы, природой сформированные препятствия, сероватые стены, папоротники, взрезающие свинцовое небо. Я умею охотиться, потому что сам всегда был объектом охоты и травли, я знаю, куда ведёт отчаявшегося беглеца инстинкт самосохранения, я знаю, где поспешит укрыться преследуемое мною животное и ожидаю его загодя у норы, куда оно устремляет все свои помыслы. Я — тюремщик Дахау? Надзиратель Голого Отока?

В Хобарт я привёз шестьдесят беглецов. Посаженный на цепь пёс, следящий за рассованными по клеткам волками. Мы ножами прорубаем себе просеку в джунглях: темные уголки лесов, ручьи и потоки, поляны выступают из незапамятного мрака и обретают имена. Мы стараемся приручить, одомашнить неизведанный доселе край, метками фиксируя имена во спасение: Джордан Ривер, озеро Тибериас… Каждая кровавая история для чего-то служит началом, купелью крещения, что-то рождается и выходит из сумерек, чтобы затем погрузиться в новые сумерки. Долина Убийств, Висельная площадь… Во время тех засад и охоты в Кемпбелл-Тауне близ Элизабет Ривер я встретил… нет-нет, не Марию. Нору. Я не знаю, отдаёте ли Вы себе отчёт…

77

Вот почему тема его дипломной работы — «Аргонавты», я только потом это понял. Защита в Пизе, красный диплом, блестящие рекомендации, честь и хвала, право печататься. Тогдашний (а может, лишь сегодняшний?) товарищ Блашич. Он же написал курсовую об одном интересовавшем его мифологе, гораздо более позднем и менее известном: вышла злобная низкокачественная брошюрка об отсталом эрудите. Подмигивая, он рассказывал мне о том, что, убив своих детей, Медея однажды встречает постаревшего Ясона, прощает его, омолаживает с помощью магии и опять забирает его себе, красивого и, как прежде, ненадёжного. Понятно? Таков ход вещей. Предательство, побег, братоубийство, претерпленное унижение в Коринфе… Она отвергнута всеми, в первую очередь, её ненаглядным Ясоном, стоившим ей стольких жертв, она уничтожает своих детей, душит в себе чувство материнства…, — всё забыто. Нет, не забыто, просто встроилось в цепочку воспоминаний. Заново. В постели тоже всё меняется: годы берут своё, но, прибегнув к некоторым уловкам, лицо можно подкорректировать, грудь подтянуть, а увядший член заставить с былой мощью работать на благо обоих. Вот он внутри несколько обветшалой, но по-прежнему привлекательной пещеры, влажной полости, слегка сморщившейся и поредевшей, однако всё ещё вызывающей трепет и сочащейся. Он в лоне её, там, откуда начались все беды, бред, обман, спуск в Аид. Теперь же будто и не было ничего. Всё сначала… Мария выходит из болот дельты Стикса, в котором я её утопил. Три года в югославских тюрьмах при Тито, затянувшееся пребывание в палаточном лагере Силос в Триесте, вместе с другими беженцами. Наконец, Мария тоже стала экспатриаткой и прибыла на незнакомую австралийскую землю, эмигрировала сюда, на юг.

Очередные временные поселения для беженцев, бесцветный ад… Мария нашла работу в агентстве по электроснабжению: там были одни триестинцы, поэтому говорить приходилось на родном ей диалекте. Потом она стала трудиться в одной транспортно-логистической фирме в Хобарте. Я увидел её в той остерии, её осунувшееся, но неукротимо благородное лицо… Она представляется именем Нора. Многие попавшие сюда, в Австралию, меняют имя и фамилию. Мне самому было бы странно называть её Марией. Хотя…