Встреча с границей

Вот наконец послышались легкие знакомые шаги. Сюда или мимо? Осторожно отворяется дверь. Иван Прохорович садится на стул около меня. Садится тяжело, устало. А глаза светятся радостной улыбкой. Еще бы! Не знаю, есть ли что-нибудь важнее, чем оказание помощи человеку, а может быть, и спасение его жизни? Жаль, что начинаешь понимать труд врача только после того, как сам попадешь на больничную койку. Будь я художником, непременно схватил бы вот этот момент, вот эту радостную улыбку смертельно уставшего человека. Он еще весь там, в операционной, и зашел сюда машинально или даже затем, чтобы передохнуть. Через несколько минут он будет уже другим: спокойным, деловым и даже немного насмешливым.

— Ну, как наши дела? — оживился Иван Прохорович.

— Я у вас об этом хотел спросить.

— Мое заключение тебе известно: терпение и время. Ну вот, сразу и загрустил, увял. Подснежник-то ты подснежник, а вянуть ни к чему. Распоряжусь, чтобы радио провели — повеселее будет. Тоже мне, строители. Когда делали скрытую проводку, радио не предусмотрели.

— А где она проходит?

— Кто это «она»?

— Скрытая проводка.

Доктор насторожился, посмотрел мне в,глаза. Кажется, понял, что я не брежу.

— Давай-ка лучше проверим твою проводку. Смотри сюда, на кончик пальца. Вверх, влево. На меня. Язык. А-а-а... Как спал?

— Хорошо.

— Головные боли?

— Нет. Уже третий день нет.

— Шум в ушах?

— Звенит.

— Шумит или звенит?

— Не пойму.

— Повернись на живот.

Доктор медленно, пытливо ползает своими мягкими пальцами по моим позвонкам, ощупывает каждый в отдельности, спрашивает, где больно, куда отдает, что я чувствую. Снова кладет на спину, осторожно поднимает и сгибает ноги, ударяет по коленям и пяточным сухожилиям металлическим молоточком с резиновой пробкой, колет ступни ног иголкой, пружинисто бьет по пальцам ног, тискает живот, забираясь под самые ребра. Наконец подытоживает:

— Неплохо. Можно даже сказать, хорошо. Итак: постельный режим, время и мужество.

— Товарищ...

— Иван Прохорович.

— Мы привыкли по званию.

— Рано еще козырять.

— Иван Прохорович, переведите меня в общую палату. Умру я здесь.

— Умирать надо было там, в пещере. А сейчас не дадим. Ладно, перемены будут, — пообещал доктор и вышел.

* * *

Утро было тихое, светлое, радостное. Мельчайшие невидимые пылинки, попав в пучок солнечных лучей, ожили, зашевелились, закрутились в праздничном хороводе. Мне тоже захотелось спрыгнуть с кровати и пуститься в пляс. Но начал я не так бойко, как хотел. Сначала приподнял одну ногу, потом вторую, затем стал закидывать обе вместе. За этим занятием и застал меня Иван Прохорович.

— Иванов, перестань немедленно! Весь наш месячный труд загубишь! Лялечка, — позвал он сестру, — ставьте этого молодца на ноги. Надо все начинать с умом, с умом! — строго выговаривал мне доктор. — Первые шаги сделаешь только с помощью сестры.

Ко мне подошла молоденькая сестра со светлыми волосами, выбивавшимися из-под кокетливо повязанной косынки, и жгуче-черными крашеными бровями. Я, не отрываясь, смотрю на нее, и мне начинает казаться, что вошла Люба. Сейчас она сядет вот здесь, рядом со мной, где всегда сидит Иван Прохорович. Улыбка у нее виноватая: она сожалеет о последнем резком письме.

Нет, нет, я не упрекну тебя, ты уже поняла, что на границе мы не принадлежим сами себе. Это не в Володятине, и то сколько шуму наделали, вернувшись из лесу только на третьи сутки.

«Садись поближе, Люба, — мысленно говорю я ей. — Дай я отогрею твою озябшую руку. Люба, ты первая, о ком я вспомнил, когда пришел в себя. И с тех пор меня не покидало ощущение, что вот-вот раскроется дверь и войдешь ты...»

— Садитесь и осторожно спускайте ноги с кровати, — прервала мои мысли сестра.

Становление шло мучительно и медленно. При одном прикосновении к полу от боли кружилась голова, а на лбу выступал холодный пот. Три дня учился только стоять. К концу недели делал по два шага. А когда самостоятельно одолел расстояние от стенки до стенки — обезумел от радости и готов был кричать на весь госпиталь.

Теперь в палате было три койки, правда еще не застланные, и три пары наушников. Наушники шипели, как примус. Жаль, что на них не было заводского клейма. Все-таки интересно знать, где проживают творцы этих примитивных изделий? И не только живут, а возможно, и радуются, что их товар идет в номенклатуре рядом с умнейшими приборами современной радиоэлектроники, что выпускает завод Железняка.

Ну что ж, займемся реконструкцией. Работа знакомая. Прежде всего отрегулируем электромагнитики. А теперь заменим бумажные прокладки: они не прижимают мембрану, и она дребезжит. Готово. И будто в награду за мои труды заиграли «Баркароллу» Чайковского. Широкое, неторопливо-задумчивое начало. Мелодичные, задушевные звуки как бы растекались по бескрайним полям и лугам, по спокойной глади реки, сливались с голубоватой дымкой горизонта и снова возвращались, сверкая бисером утренней росы. Эта песнь возвещала о рождении свежего, яркого летнего дня. Наверняка Чайковский когда-то был в окрестностях нашего села и подслушал удивительные звуки просыпающейся природы...

Вошла няня тетя Маша с охапкой белья и начала застилать свободные кровати. Это наша кормилица, наша мама, наш полпред и мой единственный собеседник. Она пожилая, немного грузная, добрая, со смешливой хитринкой в карих глазах. Делала она все быстро и незаметно. Недавно отмечали ее тридцатилетний юбилей работы в госпитале. Больные купили ей духи и чулки. Она прослезилась, поблагодарила и отнесла подарки своей дочери.

— Тетя Маша, чему вы улыбаетесь?

— Смешинка в глаз попала.

— В моей палате?

— Нет, в соседней. Застилала кровать этого Галинина...

— Тетя Маша, прислали бы вы его сюда.

— Э, батюшка, его и след простыл.

— Как?

— А так, выписали. Я ему еще две недели назад говорила: бросай костыли. А он на меня коршуном: «Не твое дело! Сам знаю, что бросать, когда бросать и в кого бросать!» Ну ладно, думаю, ты знаешь свое, а я — свое. Захожу как-то и говорю этому Гали: «Посылка тебе». — «Где?» — «В кабинете у врача. Беги скорее, пока там нет никого, а то начнут проверять, нет ли чего недозволенного». Он сорвался и про костыли забыл. Я подобрала их и сестре-хозяйке отнесла. Доктор только посмеялся: эксперимент, говорит, удался. Диагноз правильный. А тебе вот, сынок, только по комнате разрешили, а ты вчера в коридор выбегал.

— Тетя Маша, вы не говорите об этом врачу.

— Да ладно, ладно уж, не скажу.

* * *

Здоровье мое улучшалось. Теперь даже тетя Маша не ворчала, когда я разгуливал по коридору.

А настроение портилось. Я все время думаю о Любе, жду от нее письма, жду ее... А вдруг она ничего не знает? Нет, это исключено. Если верить Гали, вертолет с врачом и группой саперов прибыл из отряда. Нет, нет, вести о таких ЧП разносятся со скоростью звука.

Мысли невольно возвращаются к Гали. В первые дни вопреки всем запретам он прорывался в палату, а потом избегал встреч. И уехал не попрощавшись. Что бы это могло значить? Совесть заговорила? Что-то ее проблесков пока еще никому не удалось обнаружить. Боязнь ответственности? Это скорее. Он проговорился, что с ним беседовали при отправке в госпиталь. А вот о чем беседовали — начисто забыл.

В общем, один, зажатый четырьмя белыми стенами...

Дверь широко распахнулась, и в палату вошел новый больной. Он был высок ростом, плечист.

— Привет болящей команде! Прибыл к вам на временное поселение. Чем угощать будете?

— Пока вся команда состоит из одного меня, — обрадовался я поселенцу.

— И то хлеб. Ну что ж, будем знакомы: старшина Мраморный из штаба энского пограничного отряда. Надеюсь, более подробные сведения не нужны?

— Рядовой Иванов, — протянул я руку, удивляясь бодрому настроению старшины.