Встречи с Индонезией

Однако богослужение закончилось, а проводника все нет. Обеспокоившись, чамат то и дело выходит на дорогу, чтобы взглянуть, не едет ли тот наконец. Один я сохранял поистине индонезийское спокойствие.

Наконец-то через три часа появляется верховой. Что случилось? Ничего. Ему захотелось пить, и он съездил в кампунг. Наверное, засиделся с друзьями и не подумал о том, что нам теперь придется ехать по самой жаре. Бедные мы, и бедная лошадка. Прикрыли ей спину циновками, а сверху положили великолепное и, как мне показалось, довольно странное седло. Поскольку поводья слишком коротки и ими управлять нельзя, мне дают длинную толстую веревку. Теперь поехали! Первые несколько метров лошадь пробежала бодрой рысцой, но очень скоро перешла на спокойный шаг. И была совершенно права: надо же дать возможность шагающему рядом проводнику поспеть за нами. Здесь, в Индонезии, кричать на лошадей, как в других странах, не принято. Проехав с полкилометра, встретили всадника. Его лошадка чуть побольше моего гнедка. Всадник отдал мне своего рысака, проводник вскочил на мою клячонку, и мы помчались вперед со скоростью не менее пяти километров в час.

В деревне Риунг мне пришлось немного задержаться, нужно было поговорить со старостой, показать ему письмо чамата. А вот и мой рюкзак — лежит себе у дома старосты. Значит, его еще не отправили дальше. Староста, справившись о моих планах и увидев фотоаппарат, тут же загорелся желанием сняться. На улице происходит настоящее сражение за возможность попасть в кадр.

Пора в путь, но проводник другого мнения: слишком жарко. И не мешало бы поесть. Тогда я перестаю понимать по-индонезийски. Бедняге ничего не остается, как покориться и сесть на коня. А обещанных носильщиков нам не дали. Мой рюкзак погрузили на клячонку, и он поедет верхом вместе с проводником.

Дорога очень неровная — всадникам то и дело приходится поднимать ноги, чтобы не ушибиться о придорожные камни, а лошадям с трудом удерживать равновесие, чтобы не упасть, оступившись на камнях. Позднее выезжаем на более приличную тропинку. Часто даем лошадям отдохнуть, тем не менее бедные животные взмокли и едва дышат. К тому же оказалось, что спина лошади проводника стерта до крови. Потертость накрыта платком, а на нем циновка, играющая роль седла.

Моей лошадке тоже достается: восемьдесят килограммов живого веса да еще фотоаппаратура. Поэтому, когда проводник предлагает мне взять рюкзак, отказываюсь — я один вешу больше, чем он вместе с моим рюкзаком. А нет ли у меня в рюкзаке лекарств? Есть, но распаковывать буду только в Вангке. А что болит? Перут (живот). Позднее выясняется, что у него болит также позвоночник и что-то еще. Будь дорога длиннее, он нашел бы у себя не менее сотни болезней. Относительно живота объясняю ему: никакие лекарства не помогут, если не соблюдать диету — один день ничего не есть, кроме бубура (рисового отвара), а пить только горячий и крепкий чай. Нет, диета — это плохо, он верит только в таблетки.

Проезжаем мимо пасущегося на лугу табуна. А вот и Равук, где нам должны сменить лошадей. Около дома старосты отдаю поводья проводнику и вхожу в дом. Как обычно, сыплются вопросы: кто, откуда, зачем? С местными разговариваю через людей, понимающих индонезийский. Мучит жажда, но пить воду не решаюсь, а кокосовых орехов или туака не предлагают. Мой проводник тоже хочет пить. Ему приносят воду в очаровательном глиняном кувшинчике с маленьким носиком, при виде которого во мне разгорается страсть коллекционера. Но тут же приходит здравая мысль: никаких покупок! Все, что приобретено в Палуе, сейчас находится в Маумере, следующие покупки могут быть сделаны только в Энде. Мой рюкзак и без того весит больше, чем в состоянии выдержать не только человеческая, но и лошадиная спина. Тропики, жара, горы. Только этого горшка мне не хватает.

Видя, с какой жадностью мой проводник пьет сырую воду, напоминаю ему о диете и о том, что от употребления сырой воды следует воздержаться.

— Но я хочу пить, — отвечает он с укором.

Что поделаешь? В конце концов это его живот, а не мой, и если он так же часто будет слезать с лошади, как делал это до сих пор, лошадь отдохнет.

Неясно, то ли хлынет дождь, то ли будет солнце. Я бы, конечно, не поехал в горы под ливнем. Между тем дом наполняется людьми, приносят бетель. Любители с удовольствием начинают жевать, сплевывая красную слюну и стараясь попасть в щели бамбукового пола. Кто не жует бетель, курит сигареты. Один из молодых людей старательно режет парангом пальмовые листья на самокрутку.

Тучи всё-таки рассеялись — пора в путь. Мой проводник, растроганный радушным приемом, который ему здесь оказали, заявил, что дальше не поедет, а я могу догнать носильщиков и с ними продолжить путешествие. Так я и сделаю. Из деревни действительно недавно вышли двое с моим рюкзаком.

Вскоре я их нагнал. Один подошел к какому-то заграждению, вывел коня, погрузил ему на спину мой рюкзак, взгромоздился сам, и мы поехали дальше. Второй носильщик вернулся домой. Встречные приветствовали нас словами:

— Селамат соре, патер. (Добрый день, отец.)

Если иностранец, то обязательно патер. Вот идет красивая молодая женщина, улыбается мне, и сразу исчезает все ее очарование: красный от бетеля рот, черные, источенные зубы.

Наконец мы прибыли в Вангку. Минуем стадион, где о чем-то горячо спорят спортсмены. Некоторые в школьной форме: белые рубашки и голубые брюки. Увидев нас, подбегают. Любопытство бьет через край.

— Селамат соре. Даримана? (Добрый вечер. Откуда?)

— Дари Поландия! (Из Польши!)

— О, патер дари Поландия! (О, патер из Польши!)

Ребята с веселым гомоном провожают нас до миссии, откуда, привлеченный шумом, уже выходит молодой мужчина в голубых брюках. Улыбаясь, протягивает мне руку.

— Добрый день, — говорит он по-польски.

Я поражен. Соскакиваю с коня, здороваюсь, спрашиваю, как он догадался, что я поляк. Миссионер Осецкий смеется:

— Приезжий, верхом на коне, с рюкзаком… Где еще встретишь таких сумасшедших, кроме как в Польше?

По приглашению священника ко мне приходит старик-горец, который раньше уже служил проводником в археологических экспедициях. Старик сразу понимает, что мне нужно, и начинает прикидывать, куда бы мне стоило пойти. Ага, стоит сходить к одному из немногих в этом районе язычников, старому моса лаки. Как выяснилось, мой проводник — тоже моса лаки, только христианский.

Моса лаки оказался слепым старичком, одет он был, несмотря на жару, в теплый пиджак. Поначалу разговор не клеился. Со стоном он пожаловался, что ничего не помнит и скоро умрет. Однако, когда принесли барабан и когда его внук начал бить в него, старичок оживился и даже запел какие-то церковные гимны. А после того как моса лаки прослушал магнитофонную запись спетого гимна, он взбодрился и охотно согласился спеть еще.

Приходят все новые слушатели. Кто-то бьет в барабан, кто-то достает гонг. Разгорается веселье. Плотный усатый мужчина пускается в пляс. Поскорее вывожу его на улицу, достаю киноаппарат. За ним выбегают во двор все и пляшут до упаду. Теперь в барабан бьет мужчина с обезображенным лицом. Вся семья моса лаки имеет увечья. Сам он слеп от старости, внук его тоже слепой, внучка полуслепая. Между тем бьющий в барабан мужчина впадает в экстаз. И так стучит по барабану, что моса лаки, которого по дому-то приходится водить за руку, пытается плясать.

Прощаясь, весело говорим друг другу: «бесок». Завтра состоится бракосочетание молодой пары и свадьба. Благодаря ксендзу я получаю приглашение.

За свадебным столом мне отводят место напротив молодых. Торжество происходит на большой крытой веранде для приема гостей и танцев. В ожидании застолья пьем кофе, наблюдаем, как зажаривают целого поросенка. Непрожаренное мясо режут на куски и бросают их в корзинку. Кто-то из женщин моет требуху, кто-то чистит бананы… Шумная будет свадьба. Прежде на свадьбу приглашали иногда до тысячи человек. Плясали всю ночь. Сейчас церковь решила вмешаться в это дело. Миссионеры не позволяют веселиться позднее десяти часов вечера, иначе назавтра никто не сможет работать.