Встречный бой штрафников

Воронцов подполз к нему, заглянул в лицо. На фронте он привык ко всему. В том числе и к смерти в ее различных проявлениях, и к виду убитых. Но то, что он увидел, ужаснуло. Лицо лейтенанта Петрова было буквально срезано. В разбитой, раздробленной каске лежало то, что осталось. Только тело лейтенанта под забрызганным кровью балахонистым маскхалатом все так же бугрилось сгустками мышц, и огромные руки, ладонями вверх, были раскинуты вольно, как в полете. Одна в сторону, другая вверх, над головой. Растаявший снег собрался в ладонях лейтенанта лужицами мутноватой воды.

Воронцов попытался поправить его руки, но они уже окоченели. Прощай, Петров, мысленно простился Воронцов со своим взводным, в неурочный час ты нас оставляешь. Но мы еще постоим…

После того как Бальк передал раненого ротного санитарам, его тут же втолкнули в какую-то небольшую, числом около взвода, колонну разноперо одетых и вооруженных в основном винтовками людей и погнали снова к дороге. Он бежал, сжимая в руках винтовку и тупо глядя в затылок мелькавшего впереди него стального шлема, и молил об одном: только не туда, только бы не туда…

Вскоре им приказали остановиться. Разделили на две команды. Каждая из них начала быстро грузиться на бронетранспортер.

«Гроб», в который влез Бальк, оказался латаным-перелатаным ветераном, который доехал до этих гнилых болот, должно быть, от самой Франции, от линии Мажино. Механик-водитель между тем вел бронетранспортер уверенно. И вскоре они объехали позиции артиллеристов, которые из своих приземистых орудий вели огонь куда-то вперед, в прогалы между маневрирующих и горящих танков и бронетранспортеров.

Русские ПТО стреляли уже реже. Но опасность того, что очередная трасса бронебойного или, хуже того, осколочного снаряда влепит прямо в их машину, все же существовала. Более того, когда Бальк высунул голову из-за наклонной бортовой брони и посмотрел вперед, куда предстояло через минуту-другую бежать, рассыпавшись цепью, он увидел именно такую картину: две трассы, одна за другой, окатили вспышкой электросварки мотор и борт идущего впереди бронетранспортера. Он сразу остановился, задымил. Вспыхнул бензобак. Еще один взрыв сотряс бронированную машину. В снег, словно порванная гирлянда, полетели звенья гусениц и куски искореженной обшивки. А возможно, и части человеческих тел. Потому что никто из «гроба» так и не выскочил.

– Там никого не было, – сказал, перехватив его взгляд унтер-офицер, которого назначили командовать ими в предстоящей атаке. – Только водитель и пулеметчик. Больше никого.

– Я – пулеметчик. Я – пулеметчик! – уже громче, почти крича, повторил Бальк и уставился на унтера. Должно быть, в глазах его была ненависть. Но он тут же овладел собой и подумал: за что мне ненавидеть его, если он такой же, как и я, и его так же, как и меня, послали в бой, под пули иванов, которые, кажется, намертво врылись в землю по опушке леса и вдоль большака, и не собираются отходить.

– Сейчас… Сейчас… – бормотал унтер.

Похоже, и он был не в себе. И только сейчас Бальк заметил, что рука его была перевязана, а рукав шинели и френча болтался, разрезанный до локтя. Видимо, его ранение не позволяло ему оставаться в тылу, вне боя, и его, наспех перевязав и вколов дозу морфия, снова послали в бой.

Рядом с унтером сидел на корточках пожилой ефрейтор с кайзеровскими усами. Он него пахло табаком и луком. Этого, должно быть, вытащили в строй из команды «кухонных буйволов» [6] . «Кайзер», по сравнению с унтером, выглядел молодцом. Он держал во рту незажженную трубку с коротким чубуком и, чтобы сохранить равновесие, умело упирался прикладом карабина в железное днище кузова. У «Кайзера», несмотря ни на что, был такой вид, что он готов выполнить любой приказ и только ждал, когда тот приказ прозвучит.

6

«Кухонными буйволами» в вермахте называли поваров полевых кухонь.

Так оно и произошло. Бронетранспортер вдруг резко затормозил. Всех бросило к правому борту и вперед. Только «Кайзер» остался стоять на своей «треноге», словно ничего не произошло. Раздался сигнальный свисток. Унтер первым встал на ноги и тут же получил осколок в лицо. Свисток выпал из его распахнутого рта, на мгновение застывшего в гримасе недоумения. Пока Бальк скользил взглядом по лицу убитого командира, а потом по обрезу борта, прокуренные усы «Кайзера» уже мелькнули в проеме. Следующим из «гроба» выскочил Бальк и побежал по черному снегу в ту сторону, куда двигалось все. Дважды он перешагивал через тела, лежавшие в снегу среди подрубленных пулями кустарников. Одно из них показалось Бальку еще живым. Но какое до этого было дело ему и всем им, идущим сейчас на смерть?

Бальк вытащил из подсумка обойму и зарядил винтовку. Уже надо было стрелять. Окопы русских виднелись впереди метрах в ста или даже ближе. Над пологими шапками брустверов полыхали частые вспышки. Бальк вскинул винтовку и раз за разом сделал несколько выстрелов. Вскоре магазин опустел. Он зарядил новую обойму. И ее расстрелял, сделав вперед всего несколько шагов.

В русских окопах заполыхало клочковатое пламя, и стая пуль ударила по цепи. Трое или четверо справа и слева сразу упали. И только один из упавших нашел в себе силы поползти назад, в тыл.

– Черт! У иванов крупнокалиберный пулемет! – закричал солдат, идущий рядом с Бальком.

– От него нигде не спрячешься!

– Нам здесь конец!

– Вперед! – рявкнул вдруг идущий впереди и окинул их свирепым взглядом.

Бальк узнал в нем «Кайзера». Этот «кухонный буйвол», похоже, когда-то был храбрым солдатом. Должно быть, он воевал в этих болотах еще во время Великой войны. Он здесь как у себя дома. Ему на все наплевать. Пуля, ему предназначенная, давно сгнила в земле. Она давно утонула в болоте. И поэтому он не боится ничего. А может, и пуля, предназначенная ему, Бальку, тоже пролетела мимо, и теперь ему не грозит ничего. Как говорят русские, пуля – дура…

Бальк заметил взгляд «Кайзера», на мгновение остановившийся на нем, и прокуренные усы тыловика шевельнулись в подобии улыбки. «Кайзер» как будто подбадривал его, словно говорил: умереть, дружище, в этом аду не самое страшное для солдата. Мы рождены, чтобы умереть.

Звягин с двумя бойцами из первого взвода быстро миновали изрубленный снарядами березняк. Там и тут валялись искореженные части от «сорокапяток». По глубоко прорезанному следу они выбрались к оврагу. Отпрянули в сторону, когда очередная трасса бронебойного или подкалиберного снаряда, сверкнув нескольких шагах от них, словно разгоняясь в узком коридоре оврага, вырвалась в поле.

Орудие стояло прямо на земле. Единственное уцелевшее колесо было снято. На колесе, как усталый сторож, сидел артиллерист, в кровавых бинтах, голый по пояс и, покачиваясь взад-вперед, сосредоточенно смотрел перед собой. Он что-то повторял, какое-то слово. «Сорокапятка», лишенная колес, с поднятым нижним бронещитком, сидела низко, словно наполовину врытая в землю.

Возле прицела на коленях в снегу стоял капитан Самсонов. Он нагнулся к прицелу, замер, подкрутил маховички. Выстрел! Комбат повернул свое изможденное лицо и посмотрел на прибывших.