Встретимся у Ральфа

Существовал на китайской лапше, резиновых сандвичах и разогретых в микроволновке гамбургерах из забегаловки, что за углом Кэйбл-стрит. Общественная жизнь сводилась к случайным перекурам с охранником Мюрреем.

Постелью служил большой вонючий кусок поролона под мятой простыней, а подушкой — несколько сложенных футболок. Из всех развлечений — заляпанный краской радиоприемник.

Кисти, краски, холсты и сигареты заменяли все остальное.

Неполноценная жизнь, неуютная. Холодная, темная, одинокая и нездоровая. Ночами Ральф подолгу лежал без сна, вслушиваясь в завывание ветра за окном, крысиную суету за дверью и незатиха-ющий гул Кэйбл-стрит. Поднимался в пять, совершал прогулку по коридору до туалета и брался за кисть, бежал к закусочной чего-нибудь перехватить, снова писал, писал, писал, ложился в полночь, или в час ночи, или в два, вставал в пять — и вновь все по кругу.

Идеи буквально перли из него. После стольких лет безделья он создавал холсты один за другим и не мог остановиться. Связался с Филипом, тот заглянул на третьей неделе его затворничества, увидел уже готовые работы, тут же выписал чек на пятьсот фунтов, который Ральф немедленно обналичил и потратил на холсты и краски.

С каждым днем росло количество выставленных вдоль стен полотен. Двадцать одна картина — портреты и натюрморты, большие и не очень, — двадцать одна картина за шестьдесят четыре дня. Рекорд. Филип сказал, что в жизни о такой скорострельности не слышал.

Единственное, в чем Ральф не признался Филипу, чтобы не нарваться на насмешку, так это в источнике своего вдохновения — диджее по имени Карл Каспаров.

«Радио Лондона» Ральф включил случайно: коммерческие каналы с их навязчивой рекламой и скудоумными диджеями он предпочитал не слушать. Но в тот день что-то привлекло его внимание в тоскливом голосе с мягким ирландским выговором, а когда он понял, что парень говорит об утраченной любви, то стал слушать. Несколько дней спустя, увидев портрет в какой-то желтой газетенке на заправке, Ральф сложил два и два и понял, кто такой этот диджей. Они ведь соседи. Это тот самый парень, что живет этажом выше в доме на Альманак-роуд, чудак с чубом, бачками, спаниелем и толстой подружкой. Тысячу раз с ним здоровался, а до знакомства дело не дошло…

Теперь Ральф, как и весь Лондон, слушал «Час пик» каждый день, хотя бы для того, чтобы убедиться, что с Карлом все в порядке, узнать, как поживает злосчастный сукин сын. Постепенно он понял, что страдания Карла подливают масла в огонь его собственных, подстегивают и вдохновляют. Ральфу, отрезанному от мира, реальности и причины своей тоски, понадобился такой же бедолага, чтобы напомнить, почему он, собственно, заперся в четырех стенах студии. «Час пик» Карла Каспарова стал пиком дневной деятельности Ральфа, «Час пик» давал шанс чувствам вынырнуть из нынешнего постоянного отупения, а самому Ральфу — вновь ощутить себя человеком. Есть за что сказать Карлу спасибо. По сути совершенно незнакомый парень превратился в доброго друга. Старого доброго друга. Вот выберусь отсюда, пообещал себе Ральф, — поставлю Карлу Каспарову выпивку. И не одну.

Привалившись ноющей спиной к стене и поджав колени к груди, Ральф курил «Мальборо» и следил за белесыми облачками дыма. Свершилось. При всем желании он не сделает больше ни одного мазка. Работа закончена, ему есть чем гордиться. Он обвел взглядом студию и медленно, облегченно выдохнул. А потом сердце сжалось от тоски.

Господи, как плохо без Джемм. До чего же он соскучился.

После катастрофического ужина в Бэйсуотере Ральф протянул на Альманак-роуд еще двое суток — двое суток затворничества в своей спальне, попыток избежать Джемм, попыток избежать Смита, борьбы с адским желанием наброситься на Джемм, как следует тряхнуть за шиворот и выдать всю правду о Смите. На третьи сутки он понял, что должен уйти. Джемм его игнорировала, атмосфера в доме угнетала все больше. Когда до него дошло, что так продолжаться не может, Ральф сложил сумку, переселился в студию, начал писать и с тех пор не останавливался. Праздники он провел у холста, правда предварительно позвонив Смиту, чтобы предупредить, что вернется неизвестно когда, и родителям, чтобы пожелать счастливого Рождества и Нового года. С тех пор он ни с кем не общался, кроме Филипа.

И вот все закончилось. Пора возвращаться к нормальной жизни. Да и о вечеринке надо подумать. В четверг придется общаться с прессой, зато уж пятница — только его день.

— Пригласи всех, кого хочешь, — посоветовал Филип, — родителей, друзей, подружек, хоть троюродного дядюшку. Закажи выпивку, закуску и музыку, развлекись по полной, ты заслужил. И ради всего святого — сходи в парикмахерскую. Смотреть жутко!

У Ральфа созрел план. Сейчас он вернется на Альманак-роуд. Примет ванну, заранее купит в «Калленс» жареного цыпленка, приготовит пюре, подливку и пообедает за столом, с ножом и салфеткой! От одной мысли слюни текут. Потом откопает записную книжку, состряпает на своем «Макинтоше» приглашение, распечатает несколько дюжин, купит на почте марки и разошлет приглашения всем-всем друзьям. Одно отложит для Джемм, еще одно — для Смита.

Затем он поднимется на верхний этаж. По дороге сунет приглашение в почтовый ящик Карла Каспарова — это самое меньшее, чем он может отблагодарить парня за его бесценную, хотя и неосознанную помощь.

На последней площадке постучится в дверь к красотке Шери, согласится выпить чашку чая — если предложат — и попросит об одолжении. Девица будет озадачена, но уж он постарается объяснить ей все в деталях, и, надо надеяться, она согласится. Он допьет чай, от души поблагодарит, пожмет руку или, пожалуй, даже поцелует в щечку и раскланяется.

После чего, наконец, вернется к себе в спальню, стащит ботинки, разденется до трусов, откинет свое мягкое, теплое одеяло и нырнет в постель. О-о-о… блаженство. Он будет спать всю ночь и почти весь следующий день, и никакие силы не заставят его проснуться до тех пор, пока солнце не начнет садиться, а небо не окрасится в лилово-чернильные тона. А потом… что потом?

Потом он расплывется в широченной улыбке, потому что будет уже на полпути к счастью, на полпути к желанной цели, на полпути к Джемм.

Глава двадцать восьмая

В коридоре висит его пальто; у коврика — большие башмаки с неразвязанными, как всегда, шнурками косолапо сомкнулись носами. Сердце Джемм на миг замерло, а потом учащенно забилось. Она повесила свое пальто на тот же крючок и прошла в гостиную, внимательно посматривая по сторонам.

Пепельница на журнальном столике задыхается от окурков, а пульт брошен там, где только он и бросает, — на ручке кресла. Тарелка с остатками застывшего соуса и ошметком куриной кожицы в сухарях стоит на краю кухонной раковины. На столе рядом с чайником, среди рассыпанных белесых хлопьев, — ополовиненный пакет быстрорастворимого пюре. Дверца посудомоечной машины открыта — опять же по его неискоренимой привычке, — а на крышке помойного ведра в собственной луже плавает чайный пакетик.

Так. Возращение блудного чтеца чужих дневников состоялось.

В ванной еще парило, влажный коврик хранил отпечатки босых ступней, знакомая зеленая зубная щетка балансировала на ребре раковины, брызги зубной пасты заляпали керамическую поверхность.

Не сдержав улыбки, Джемм быстро прошла к спальне Ральфа. Тихо постучала и осторожно открыла дверь, не дождавшись ответа. Восторженное предвкушение схлынуло при виде пустой комнаты. Ушел. Он ушел, но он вернулся!

Ей очень, очень не хватало Ральфа. Она тосковала по глупым, только с ним связанным мелочам — его сонному присутствию за стенкой, когда она собиралась на работу, недопитым чашкам холодного мутного чая, оставленным в самых неожиданных местах (одна такая нашлась в аптечке, в ванной комнате), его босоногому шлепанью по квартире и припрятанным по углам, наподобие беличьих запасов, заначкам «Мальборо». Но больше всего, сильнее всего она скучала по Ральфу.

Джемм приложила максимум усилий, чтобы затолкать любовный вздор куда подальше, на задворки сознания. Чушь это все. Она не любит Ральфа — да откуда и взяться любви? Она ведь даже не знает его, ни разу с ним не целовалась, ни разу не переспала. Да, он ей нравится, но при чем здесь любовь? К тому же Ральф недалеко ушел от ее прежних поклонников с их идиотскими признаниями. Наверное, уже проникся собственным идиотизмом и подыскал себе очередную худосочную модель. Хорошо, что он на два месяца исчез с Альманак-роуд, дав ей время справиться со злостью и как следует обдумать события того злополучного вечера. Останься он — ей пришлось бы несладко: без конца сравнивала бы Смита с Ральфом, гадала, что же делать, грызла себя за потерю интереса к Смиту и, напротив, растущее влечение к Ральфу. Не дай бог, еще признала бы правоту Ральфа и уверилась, что не Смит, а Ральф предназначен ей судьбой.