Вступление в будни
Шрифт:
По бетонной дороге с грохотом проехал тяжелый грузовик, и яркий свет фар пронизал занавеску, проходя по потолку комнаты широкой, быстро скользящей вниз полосой. «Курт Шелле с двумя “л” со своим “Вартбургом” – весело подумал Реха, – и этот смешной, молчаливый Николаус. Уже двое знакомых, или товарищей, или как там это называется. А двое – это больше, чем можно было бы пожелать за первые полчаса в незнакомом городе».
Теперь Реха была вполне довольна собой – она хорошо обдумала все принятые решения и, как это часто бывает, уже настроилась на принятие новых и наконец уснула, немного успокоенная и очень уставшая. В ее голове образы мокрых от дождя лиц плавно перетекали друг
Николаус включил свет; куда бы он ни повернулся, его взгляд падал на кактусы: несколько десятков горшочков с округлыми, как шарики, стеблями и гротескными сочленениями, выпуклыми петушиными гребнями, узкими зелеными язычками и белыми чешуйками; на каждом горшке была прикреплена плоская деревянная табличка, на которой было написано латинское и немецкое названия растения.
Они стояли пирамидой на деревянных подставках, на подоконниках, на тумбочках и даже на краю шкафа. Николаус, глядя на них, вздохнул.
«Человек явно заинтересован растениями, – подумал он. – Хорошо хоть мою кровать не заставил».
Он вспомнил вечера со старым другом своего отца; этот человек, с тех пор, как вышел на пенсию, с ужасающей страстью занялся разведением кактусов. Если его не остановить, он мог бы рассказывать о своих кактусах без перерыва в течение пяти часов; они, если верить ему, всегда должны были вот-вот расцвести.
Николаус распаковал чемодан и начал устраиваться.
Он не торопился – его сосед, вероятно, был на ночной смене, а значит, вернется не раньше шести часов.
Скудость его комнаты не смущала Николауса, он был человеком неприхотливым и равнодушным к внешнему виду, потому-то он беспечно ходил в одном и том же костюме до тех пор, пока мать не спрятала изношенную одежду и силой не заставила его надеть новый костюм. Дома они жили очень тесно: трое человек в однокомнатной квартире; Николаус ютился в каком-то чулане, и это его устраивало. Главное, чтобы у него были кровать и стол, за которым он мог рисовать.
На желтой стене рядом с кроватью он повесил три репродукции пейзажей Ван Гога без рамок и отступил на несколько шагов, рассматривая их с тем же благоговением и восторгом, что и всегда. Он разглядывал их сотни раз, словно запоминал: каждое цветущее дерево, каждое залитое солнцем кукурузное поле, каждое нежно расплывающееся облачко на ярко-голубом небе, и он чувствовал себя в этих пейзажах как дома, будто он неделями гулял под солнцем Арля, по тем же тропинкам, по которым ходил Ван Гог.
«Боже, неужели так можно рисовать, – подумал он, – видеть это буйство красок и показывать их другим…» Теперь, с его картинами на стене, комната не казалась ему чужой, как в первые минуты, и он пожалел, что ему пришлось выключить свет и пейзажей больше не видно.
Только лежа в постели он начал вспоминать прошедший день: прощание с родителями (его мать плакала, она скорее, чем Николаус, поняла, что это был окончательный уход и что отныне ее сын будет лишь случайным гостем, к приезду которого будут печь пироги и застилать кровать свежими простынями), поездка по равнине, покрытой сосновыми лесами и бурой пустошью, прибытие под дождем и знакомство с двумя людьми, которые смеялись над его несообразительностью.
«Она тоже смеялась, – постыдился он. – Наверное, я вел себя ужасно глупо. Но какие у нее глаза! И волосы: под светом фонаря они мерцали, как красное дерево. Возможно, однажды она разрешит мне нарисовать ее портрет. У нас впереди целый год. Но я точно знаю, что все равно не получу такой оттенок, и буду
неделями злиться на свою бездарность. Она спросила, что я больше всего люблю рисовать. Возможно, я покажу ей пару своих работ. Но ей явно неинтересно, она спросила лишь из вежливости. Наверное, она такая же глупая, как и все девушки. Спрашивают о пустяках, хихикают или, что еще хуже, восхищаются, охают и ахают, не понимая, что портрет еще не становится человеческим лицом из-за простого фотографического сходства».Отец Николауса, мужчина лет пятидесяти, был книгопечатником и много лет работал в художественном издательстве. До 1933 года он был социал-демократом, но никогда не преуспевал в политике, а в нацистскую эпоху вел себя тихо и выжидающе. Однако за эти двенадцать лет он многому научился, и когда после 1945 года две рабочие партии объединились, он без особых сомнений вступил в СЕПГ.
В свободное время он рисовал, без самообмана и без особых претензий к результату. Он знал, что ему уже слишком поздно становиться кем-то большим, чем искусным дилетантом, и поэтому так ревниво следил за одаренностью Николауса.
– Учись, парень, получай образование, – повторял он. – Когда мне было столько же лет, сколько тебе, я бы многое отдал, чтобы мне представились те возможности, какие есть у тебя.
Николаус, который и без напоминаний был прилежным и добросовестным учеником, находил такие нравоучения совершенно излишними и скучными, но он молча выслушивал их все. Он, как и большинство молодых людей, абсолютно спокойно воспринял эти «сто раз упущенные шансы».
Его мать настаивала на том, чтобы он пошел на работу после окончания средней школы.
– Чтобы ты не забывал, из какой ты семьи, – сказала она. Глядя на его длинные, нежные руки, она решительно сказала: – И чтобы ты понял, кто оплачивает твою учебу. Мы не можем этого сделать.
Николаус подумал о том, как терпеливо переносил предостережения отца.
– Хорошо, – ответил он им, и так решилось его будущее на следующий год.
Николаус зевнул, потянулся и ударился о изголовье своей кровати. Это была прочная металлическая кровать с коричневой отделкой, но, по-видимому, не предназначенная для людей такого необычайного роста.
Он потер голову. «Черт возьми, я забыл свою кепку, – подумал он, и его резко осенило: – Возможно, девушка приняла меня за каменщика или, во всяком случае, за того, кто давно здесь живет. Похоже, ей нужен кто-то, кто хоть немного позаботится о ней. Жаль, что рыцарь из меня не получится…»
На самом деле Николауса преследовали постоянные неудачи: если ему действительно нравилась девушка, он так долго медлил, так тщательно обдумывал каждый шаг своей тактики сближения, что она уже начинала общаться с другим, прежде чем он предпримет хоть какие-то попытки. Затем он, смирившись и одновременно испытывая облегчение, наблюдал за тем, как она прогуливается с другом по школьному двору, и ему в самом деле было удобнее и приятнее любоваться девушкой издалека.
Над его драмой на уроке танцев смеялась вся школа: учитель танцев назначил ему в пару семнадцатилетнюю девушку, застенчивую и в меру хорошенькую, чуть позже она бросила учебу после 10-го класса и стала продавщицей в пыльном магазине. Через восемь месяцев после выпускного у нее родился ребенок, и, хотя вскоре стало известно, что владелец магазина, уважаемый пожилой джентльмен, надругался над девушкой, Николаус неделями не мог избежать насмешек от одноклассников.
Краснея и заикаясь, он защищался сам и защищал девушку, и, конечно, никто не понимал, насколько для него болезненна эта история и почему он не мог найти в ней ничего смешного или достойного хотя бы улыбки.