Вся правда о нас (др. издание)

С другой стороны, это означает, что вот прямо сейчас он тоже скорее всего бодрствует. Какие-то несчастные два часа после полуночи, детское время, какой вообще может быть сон?!

Размышляя обо всём этом, я как-то незаметно преодолел сто двадцать восемь ступенек и добрался до башни. А оттуда, недолго думая, вылез на крышу — единственное место в Мире, где я бываю счастлив вне зависимости от обстоятельств. То есть, вообще всегда.

У крыши Мохнатого Дома есть только один серьёзный недостаток: всякий раз, увидев открывающуюся оттуда панораму Старого Города, я начинаю всерьёз подозревать, что всё-таки умер и попал в рай. Не то чтобы я против, но это было бы неописуемым свинством по отношению к оставшимся в живых.

Но сегодня сомнения меня не терзали. Вряд ли в настоящем раю леди Меламори стала бы угрожать мне скорым отъездом в Арварох. И, кстати, в Злик-и-злак я бы ей три раза кряду не продул. Тем, собственно, и хороши житейские драмы: пока они происходят, можешь быть уверен, что жив. Иного смысла лично я в них не вижу. И совершенно не верю, будто они идут нам на пользу. Всё что меня не убивает, просто портит мне характер, как-то так.

Посидев на крыше четверть часа, я окончательно изгнал из своего сердца милосердие и послал зов Шурфу, рассудив, что если он всё-таки спит, никто не помешает ему послать меня подальше и перевернуться на другой бок. Лично я именно так и поступил бы.

Но он, конечно, не спал. И, похоже, даже не собирался. А услышав, что я сижу на крыше Мохнатого Дома, не стал дожидаться специального приглашения. Просто тут же появился рядом с кувшином камры в руках. Очень кстати. Что-что, а камру в Ордене Семилистника варить умеют, у них вообще с кулинарными традициями всё отлично. Будь у меня чуть меньше совести и чуть больше свободного времени, я бы поселился в Иафахе на правах домашнего любимца Великого Магистра, с восьмиразовым питанием — чем я хуже собственных кошек?

— Злик-злок, белый, встреча к удаче, — сказал я вместо приветствия.

— Что? — изумлённо переспросил Шурф.

— Неужели в твоих книжках про Урдер не было правил игры в Злик-и-злак?

— Были, но я не стал отвлекаться на их подробное изучение. Игра, строго говоря, вообще не урдерская, её в Куанкурохе придумали, а ближайшие соседи позаимствовали, как это часто бывает.

— Отличная игра, — сказал я. — Сегодня случайно научился, и тут же выяснилось, что я натурально маньяк, ещё хуже, чем ты. Обо всём на свете забыл, даже Ди о родственниках не расспросил, а это уже ни в какие ворота… Ладно, Магистры с ним, завтра расспрошу. А что касается белого к удаче, там, понимаешь, есть такой прекрасный момент: когда фишки разных игроков встречаются в одной клетке, тот, чья фишка пришла туда последней, кидает специальный спорный кубик, и, в зависимости от того, какой цвет выпадет, одна из фишек считается убитой и выбывает из игры, или просто задерживается на этой клетке на несколько ходов. Или — собственно, как раз когда выпадает белый — обе фишки получают преимущество перед всеми остальными, их ходы вперёд удваиваются, а отступления сокращаются, и они почти неизбежно приходят к финишу раньше прочих. На самом деле, очень похоже на настоящую жизнь, правда? Никогда заранее не знаешь, к чему приведёт всякая новая встреча, кто окажется врагом, а кто — другом, и встреченный тоже пока не знает, обоим приходится ждать, пока судьба бросит свой кубик, и всё прояснится… Поэтому, наверное, так и захватывает.

— Похоже, ты прав. В Куанкурохе эта игра первоначально называлась «Жизнь воина», — заметил Шурф. — И последняя клетка, к которой стремятся все игроки, именовалась тогда не «Дом», как сейчас, а «Победа». Название переделали, кажется, чангайцы, и их версия прижилась во всей Чирухте.

— Так ты, получается, всё-таки знаешь правила?

— Нет, только историю создания. Изучать правила игры, в которую я не собираюсь играть, мне показалось излишним. Откуда было знать, что это так скоро станет неизбежной необходимостью.

— Да ладно, не буду я тебя заставлять играть. Уже столько народу замучил, что могу позволить себе один великодушный жест. Хотя тебе, кстати, понравилось бы больше, чем кому бы то ни было. Жалко, что у тебя времени на развлечения совсем нет.

— Жалко, конечно, — согласился он. — Впрочем, я над этим работаю. Когда я вступил в должность, мне принадлежало хорошо если четыре часа в сутки. Теперь, как правило, выходит восемь. И я уже придумал, как высвободить ещё три часа — просто перераспределив некоторые обязанности и отменив вполне бессмысленный ритуал ежеутренних встреч с дежурными Старшими Магистрами.

— Вот это ты молодец, — одобрил я. — Дураку ясно, что по утрам нормальному человеку спать надо, а не встречаться не пойми с кем.

— Совершенно с тобой согласен. По моим наблюдениям, именно по утрам большинству людей снятся наиболее значимые сны. Нелепо отказываться от сновидений во имя формального соблюдения традиции, изначально созданной, кстати, именно для того, чтобы обсуждать приснившееся. На заре существования Ордена Семилистника этой теме уделяли довольно много внимания; впрочем, и утренние встречи тогда проводились в полдень.

— Блаженные, должно быть, были времена.

— Ничего, они вернутся, — пообещал Шурф.

Это прозвучало, как угроза, но лицо моего друга при этом выглядело скорее мечтательным.

— Человек, который точно знает, чего хочет, в обстоятельствах, всеми силами препятствующих достижению желаемого, способен на многое, — добавил он. — Удивительно, впрочем, не это. А то, что все усилия, которые я предпринимаю в собственных интересах, явственно идут на пользу всему Ордену. Заботься я исключительно о всеобщем благе, вряд ли добился бы столь быстрых и неоспоримых успехов.

— Ты не поверишь, но Злик-и-злак и про это тоже, — начал было я, но увидев выражение его лица, поднял руки над головой: — Всё-всё-всё, сдаюсь! Больше ни слова об игре.

— Это совершенно не обязательно, — великодушно сказал мой друг. — Если тебе интересно, рассказывай. Главное, играть меня пока не заставляй. Я себя знаю: если втянусь, потом очень трудно будет остановиться.

— Ох, и не говори, — вздохнул я, представляя, какая занимательная у нас могла бы выйти партия. Но решительно отогнал неуместные фантазии. Сказал: — На самом деле, по-настоящему интересно тут вот что — насколько точно популярные азартные игры демонстрируют особенности сознания, сформированного породившей их культурой. Взять хотя бы наш Крак. Игра, как будто специально созданная для людей, избалованных доступностью Очевидной магии: стремительная, азартная и одновременно очень легкомысленная, она требует не только удачи и железных нервов, но и умения не принимать происходящее всерьёз. Любая ошибка мгновенно приводит к поражению, исправить её просто не успеваешь, партии очень короткие и совершенно не похожи одна на другую, поэтому подолгу обдумывать каждый свой промах и делать разумные выводы бесполезно; даже, пожалуй, вредно. Для победы игроку в Крак необходимо скорее вдохновение, чем серьёзный анализ каждого хода, он только отвлекает от основной цели. Думаю, кстати, ты именно поэтому плохо играешь в Крак: ты для него слишком умный. А вдохновение, которого у тебя на самом деле больше, чем у всех нас вместе взятых, держишь в узде и не даёшь себе воли даже на время игры.

— Джуффин, кстати, примерно то же самое говорил, — согласился Шурф. — Дескать, из Безумного Рыбника он бы быстро воспитал стоящего игрока, а со мной нынешним и возиться не стоит.

— А вот про Злик-и-злак сразу ясно, что эта игра из какой-то совсем другой жизни, — сказал я. — Вернее, из другой культуры. Где люди живут долго, медленно и размеренно. Ярких происшествий гораздо меньше, явных чудес — тем более; способны на них немногие, и каждое даётся с огромным трудом. Зато и отношение к самому незначительному чуду — как к великому событию, которое полностью переворачивает жизнь всякого случайного свидетеля, не говоря уже о самом творце. Впрочем, не только к чуду. Для них наверное вообще нет ни «неважного», ни «незначительного», любой пустяк видится исполненным тайного смысла. Так мне показалось.

— Удивительно. Можно подумать, это ты, а не я вчера всю ночь читал хроники урдерской жизни. Потому что именно такое общее впечатление сложилось и у меня.

— А мне, как видишь, хватило игры. Наверное, штука в том, что я сильно увлекаюсь. С того момента, как сделан первый ход, игра — и есть вся моя жизнь. Поэтому мне легко судить о придумавших её людях. Пока я играю, я таков же, как они. Потом, хвала Магистрам, прихожу в себя, но память-то остаётся. И умения делать простые выводы из наблюдений над собой тоже никто не отменял.