Всячинки

* * *

Меня в очередной раз терзают смутные сомнения, это уже становится традицией, с другой стороны, какая-никакая, а традиция, так я вот в сомнении — то ли лоботомию сделать, то ли душу продать какому-нибудь более или менее забавному демону, лоботомия, конечно, совсем не романтично, это минус, конечно, но зато гораздо надежнее, а то начнутся потом спекуляции вроде «она страдала и любила», я так не могу, я теряюсь сразу, ну ведь договорились же, как же так, ну есть же какие-то вещи… Да и потом технически сложно, предложение, я так понимаю, очень сильно превышает спрос, так что все-таки лоботомия, высплюсь наконец, поем, каких-нибудь Вагантов почитаю, камин затоплю, по идее, за лоботомию должны давать камин, мне кажется, вот моему племяннику за обрезание подарили велосипед, очень логично по-моему, так я хочу камин, я же не очень много прошу, это удачная сделка, мне кажется, все ведь только выиграют, и мне полегче, и они наконец-то от камина избавятся, тоже ведь не так просто…

* * *

Мне много разных стихов нравятся, но вот если бы кто-нибудь спросил, какое художественное произведение вызывает самый сильный отклик в моей душе, так мы, вместе с душой совершенно единогласно ответили бы, что самый сильный отклик у нас вызывают стихи про то, что душа обязана трудиться. Мы с ней немножко расходимся в пристрастиях, мне, например, как тайному эзотерику, очень нравится про воду в ступе, я-то знаю, о чем идет речь, я уже немеряно сущностей материализовала по этому простенькому рецепту, а душа моя совершенно тащится от «и день и ночь, и день и ночь», хихикает, подпрыгивает на одной ножке, и угомонить её не представляется возможным, потому что ступа моя давно сломалась, мне её даже припугнуть нечем. Ну что поделаешь, мы с душой вполне единодушны в нашем нежелании трудиться, мы лучше тут на солнышке полежим, хотя она у меня мудра не по годам — через пару часов начинает ныть, чтобы я, типа, не позволяла ей лениться, а то уже вот-вот нечего будет есть, а у меня, между прочим, ребёнок. Я ей Бодлера — она в слёзы, я ей: «Спой, душенька», а она: «Не буду!» Я ей: «Ну, хорошо, чего пожелаешь?», а она молчит и улыбается загадочно, зараза. Ладно, дустом нельзя, но ведь должен быть какой-то выход?

* * *

А мне вот недавно рассказали, есть такая болезь, оказвается, типа МДП, только без депрессивной стадии. Ну то есть человек всегда в приподнятом настроении и полон энергии. Это же просто страшно себе представить, господа, я готова организовать фонд помощи, страдают же люди. Чем же их, интересно, лечат? Вообще, общество не должно отгораживаться, от такого никто не застрахован, я и сама в последнее время чувствую некоторое недомогание… Но тссс, не дай бог об этом узнает один из моих домашних психотерапевтов…

* * *

У меня крутится всё время некий сюжет про оборотня. Вроде бы, по ощущению, очень серьёзная тема, даже трагичная, там и инициация, и трансформация, и смерть, не то ритуальная, не то ещё какая… И я вроде бы даже знаю, как это всё будет выглядеть. Схема, примерно, такая: недоумение — удивление — испуг — ужас — смерть — пробуждение — свобода. Типа того. И вот я сажусь и начинаю, как собиралась, с недоумения — оно мне всегда хорошо удаётся, я способная, судя по всему, — но сюжет почти сразу выходит из-под контроля. То есть буквально, в первый раз из-под контроля выполз вервольф-даун, такой полный кретин, который вообще ничего не замечает, что там с ним происходит, ходит с дебильной улыбкой и стекающей слюной — из-за которой его убивают в конце концов, причём хорошие, добрые люди убивают, они знают, что если слюна течет из пасти — это бешенство, нельзя же допустить, чтобы животное мучилось. А он, понятно, шёл руку лизнуть, ну или наоборот, чтобы погладили, не важно. Есть в этом некий трагизм, не без того, но какой-то бытовой, размах не тот. Нет места для греческого хора, так сказать. Или это должен быть очень сильно стилизованный греческий хор…

Ладно, чёрт с ним, не получилось. Всё стерла, начинаю заново. Где я там остановилась? Да, недоумение, и дальше по плану. До ужаса я добралась более или менее спокойно, но он опять сменился недоумением. Потому что произошёл некий сбой космо-генетических программ, или чего-нибудь в этом духе (а потому что нечего было стилизовать греческий хор, Верховные Существа очень лично принимают шутки на тему греческого хора), короче, человек превращается не в волка (хотя кусал-то его волк), а в тюленя. Трагично до слёз: лес, средняя полоса, полнолуние, дуб. Под дубом сидит разъярённый тюлень и жаждет крови. Тут моя фантазия мне отказывает, я не могу представить, что должно произойти дальше.

А между тем уже некоторое время наблюдаю боковым зрением, как некий человек подъезжает на джипе к лесу, я замираю, не хочу отвлекаться на мелочи, при чем здесь джип? Он вытаскивает из багажника нечто (труп? он наёмный убийца? или сбил кого-то по дороге?), выкапывает яму, я не дышу, стараюсь не смотреть в его сторону — а ну как выяснится, что это он решил торжественно похоронить персидский ковер, подарок мамочки, на который насрал персидский же кот, ни в коем случае, я человек не кровожадный, но бывают в жизни ситуации, когда лучше труп… Он заканчивает, закуривает сигарету и садится на траву. Видно, что он очень устал, копать пришлось долго, из зажившей было раны на руке сочится кровь. Достаёт фляжку с коньяком, делает несколько глотков. Я нервничаю — это может его взбодрить, если у него хватит сил подняться, он дойдёт до машины и уедет, но нет, не похоже, он закуривает ещё одну сигарету (куда он дел предыдущую? докурил, или так бросил?) и ложится. Сейчас он заснет, и я тоже смогу покурить, хотя может и не стоит, я слишком много курю в последнее время, надо бы притормозить. Спит он беспокойно, вздрагивает, бормочет невнятно. Я пока что массирую онемевшие ноги, спину ломит, я сейчас сама обернусь каким-нибудь пнем, тем более, что вчера я оцарапала руку веткой, вполне соответствует законам жанра. Он громко вскрикивает и просыпается. Несколько секунд уходит на то, чтобы вспомнить, как он здесь оказался. Он встает, но тут же падает на колени — похоже, что у него кружится голова. Я очень надеюсь, что его охватывает необъяснимый ужас, но не могу знать наверняка — хотя выглядит он вполне испуганным, это да. Я понимаю, что могу расслабиться, теперь-то он уже никуда не денется. Закуриваю и наблюдаю, зрелище жутковатое, но мы-то избалованы спецэффектами, так что, в сущности, ничего особенного. Курить не хочется совсем, гашу сигарету и иду к нему. Подхожу, сажусь на корточки, он скулит тихонько, нюхает мою руку и чихает. Я некоторое время глажу его по загривку, касаюсь носа, ощупываю лапы, вроде всё в порядке, жить будет. В кустах шуршит какая-то мелкая живность, он вскакивает и несётся туда, а я возвращаюсь. Останавливаюсь около киоска, покупаю дочке леденец на палочке, расплачиваюсь, отхожу, но потом всё-таки возвращаюсь и покупаю ещё один.

* * *

Если бы всё сложилось иначе, и мы были бы какими-нибудь другими людьми с какой-нибудь другой планеты, и было бы у нас ручек-ножек больше-меньше, и всякие там печёнки-селезёнки слева-справа, и кровь если бы голубая, а сосуды непременно сообщающиеся, так вот тогда — не факт конечно, но ведь и не исключено — появилось бы у меня непреодолимое желание если не лбом прижаться, то хотя бы написать что-нибудь нежное до невозможности, такое, что только шепотом и можно, а если уж доверить этим невнятным закорючкам, то меленьким таким курсивом, почти незаметным, чтобы потом уже, отослав, выдохнуть тем самым неиспользованным шепотом, что там и слов-то не разобрать, и вообще, может ведь затеряться по дороге, черт его знает, как эта сеть на самом деле работает, попадет куда-нибудь не туда, притащит сеть по ошибке чужому какому-нибудь тяте-тяте, но это бы еще ничего, а вот если не потеряется, да и курсив, строго говоря, не такой уж и меленький, вот тогда, не приведи господи, как же быть, надо ведь будет смотреть светло, шутить легко, и очёмэтотынепонимаю тоже надо будет, господи, нервов-то сколько, они уже внутри не помещаются, наружу уже торчат, я их под антенны приспособила, гал-галац ловлю, а то жалко ведь, пропадут почём зря, потом не восстановятся…

Удачно-то как всё складывается, что мы вот именно здесь и сейчас, что вот именно сейчас мы именно здесь, и письма нежные ну совершенно неуместны, это вот особенная удача, просто жаль, что некому спасибо сказать, ну там какому-нибудь Верховному Существу, кому там обычно спасибо говорят, не живым же людям, ну ладно, не говорить, просто в глаза посмотреть, или во что там у Него есть. Оно, я так думаю, и без спасибо всё поймет в своей безграничной мудрости. Мне бы, во всяком случае, ничего объяснять не хотелось, хотя, конечно, если бы всё сложилось иначе…

* * *

Если до тебя, любовь моя, доносятся в последнее время странные и противные звуки, не удивляйся — это я цепляюсь алмазными коготками здравого смысла за стеклянную поверхность реальности, реальность в царапинах, я в панике, спасение в слове, пальцы просятся к перу, перо к бумаге, ангел-хранитель за левым плечом взмахивает в недоумении ощипанным крылом и грозится бросить меня к чертям, уже даже не извиняясь за каламбур.

* * *

Ты приносишь в мои сны сумятицу и неразбериху. Вот вчера, например, ты шла по краю обрыва, закрыв глаза, и несла на вытянутых руках что-то блестящее, не знаю, что именно, не разглядела, зеркало, что ли. Ко всем делам, ты в этот раз обернулась мужчиной, ну совсем спятила, честное слово, что за странные фантазии? Солнце светило нещадно, ужасно хотелось тоже закрыть глаза и проснуться, или улизнуть тайком в какой-нибудь другой сон — с прохладным морем и большими раковинами на дне. Но глаза не закрывались, ну ни в какую, тревога нарастала, мне казалось, что ты вот-вот оступишься, я не выдержала и закричала. Крик почему-то отразился в зеркале яркой вспышкой, ты вздрогнула, открыла глаза, потеряла равновесие и упала вниз. Я проснулась не дослушав собственный крик, с чувством невыразимого облегчения

.

Скоро вечер, я пью кофе и поминутно проверяю почтовый ящик — пусто. Мигрень осторожно постукивает в висок, у меня вообще очень деликатная мигрень, ее легко спугнуть, такая ненавязчивая, не то что… Ох, ну да, я уже предчувствую завтрашний сон, в котором ты будешь беспечно нырять, все глубже и глубже, пока очередная раковина не заманит тебя так глубоко, что мне останется только пожать плечами, собрать разбросанные на песке вещи, и пойти вверх по тропинке, стараясь не оглядываться, щуриться на солнце и ступать легко, демонстрируя (кому?) наивысшую степень беспечности, пока чей-то крик не толкнет меня в спину. Я вздрогну, потеряю равновесие и полечу вниз, даже не пытаясь понять, что произошло. И последним усилием воли заставлю себя разжать пальцы и отбросить зеркало в надежде, что оно упадет раньше меня — это же мой сон, ну что мне стоит — но нет, зеркало летит рядом со мной, и уже не избавиться, не избавиться…

* * *

…

проснувшись Гамлет обнаруживает себя все за тем же столом. Перед ним все то же блюдо, да и пирожные на блюде, пожалуй, что те же. Розенкранц и Гильденстерн стоят на почтительном расстоянии, не решаясь приблизиться, и провожают каждый кусок голодным взглядом. Принц подносит ко рту очередной эклер и облизивает пересохшие губы: «Это жизнь, друзья мои, — надменно улыбается он, — ее едят», — и отводит в сторону глаза, чтобы не так тошнило. «Сладкое», — говорит Розенкранц Гильденстерну с тоской, тот шумно вздыхает и переступает с ноги на ногу. Гамлет резко отодвигает стул и встает: «Да пошло оно все, — с отчаянием думает он, — не могу больше», — и отходит к бассейну, в котором плавает Офелия. «Сладкая», — рассеянно думает принц, и рвотный спазм сжимает ему горло с такой силой, что у него темнеет в глазах. «Почему ты не ешь, сынок, — доносится до него еле слышный шепот королевы-матери, — разве тебе не сладко?» Гамлет прижимается лбом к холодной мраморной колонне и беззвучно шевелит губами — умереть, уснуть… «Быть, — шелестит ледяными кольцами мертвый король-отец, свернувшийся в чреве безглазой белой змеей, — быть, был, буду, будешшшшь… будешь еще…» — и вонзает ядовитые зубы в сведенную судорогой плоть. Яд разливается по телу, проступает на коже белыми пятнами. Розенкранц едва успевает подбежать и подхватить принца. «Козел», — цедит сквозь зубы Гильденстерн, сплевывает и уходит играть с Клавдием в шахматы. Розенкранц заботливо усаживает Гамлета на подушки и начинает вкладывать ему в рот маленькие кусочки пирожного. Гамлет отталкивает его руку и говорит внезапно окрепшим голосом: «Отойди, я сам».