Вторая мировая. Перезагрузка

… Я пытался припомнить еще те «смыслообразующие» русско-итальянские рифмы стихотворения, но прекратил попытки, поймав себя, что уже и не вспоминаю, а додумываю (про нашу народную песню «Лучина» и их «Санта Лючия»).

И совершенно умышленно я сейчас не стал разыскивать имя автора, полный правильный текст. Пусть так и останется, как оно мне запомнилось на 37 (примерно) лет тому назад. Звучное, красивое, вошедшее в классику советской поэзии. Автор, если все же разыскать, точно окажется из первой десятки наших поэтов. Рождественский, Межиров, Наровчатов, Симонов — Светлов, Вознесенский — Евтушенко… А может, даже и кто-то именно их них, вышеперечисленных.

Неважно.

Ибо все вышесказанное — лишь необходимая подводка к тому, другому, произведению, показывающему совершенно неожиданно, потрясающе неожиданно! — что, оказывается, можно увидеть за этим же частным (итальянским) случаем.

Не знаю даже, можно ли это назвать стихотворением — одна деталь, невероятная для сего жанра, сразу бросается в глаза: эпиграф едва ли не длиннее самого текста.

Петрарка

«… И вот непривычная, но уже нескончаемая вереница подневольного люда того и другого пола омрачает этот прекраснейший город скифскими чертами лица и беспорядочным разбродом, словно мутный поток чистейшую реку; не будь они своим покупателям милее, чем мне, не радуй они их глаз больше, чем мой, не теснилось бы бесславное племя по здешним узким переулкам, не печалило бы неприятными встречами приезжих, привыкших к лучшим картинам, но в глубине своей Скифии вместе с худой и бледною Нуждой среди каменистого поля, где ее (Нужду) поместил Назон, зубами и ногтями рвало бы скудные растения. Впрочем, об этом довольно.

Петрарка. Из письма Гвидо Сетте,архиепископу Генуи. 1367 г. Венеция».

Так писал он за несколько летДо священной грозы Куликова.Как бы он поступил — не секрет,Будь дана ему власть, а не слово.Так писал он заветным стилом,Так глядел он на нашего брата.Поросли б эти встречи быльем,Что его омрачали когда-то.Как-никак шесть веков пронеслосьНад небесным и каменным сводом.Но в душе гуманиста возросСмутный страх перед скифским разбродом.Как магнит потянул горизонт,Где чужие горят Палестины.Он попал на воронежский фронтИ бежал за дворы и овины.В сорок третьем на лютом ветруИтальянцы шатались как тени,Обдирая ногтями коруИз-под снега со скудных растений.Он бродил по тылам, словно дух,И жевал прошлогодние листья.Он выпрашивал хлеб у старух —Он узнал эти скифские лица.И никто от порога не гнал,Хлеб и кров разделяя с поэтом.Слишком поздно других он узнал.Но узнал. И довольно об этом.

Просто невероятно, рука тянется протереть глаза — но ощущение чуда остается. Так Моисей, наверное, смотрел на неопалимую купину или расступившиеся воды. Каким-то совершенно непонятным движением (может, смещением утла зрения) один абсолютно частный случай вдруг делается понятной ступенькой мировой истории; и сама эта «лестница» получила вдруг совершенно неожиданную подсветку.

Становится вдруг ярко виден, яснее разгаданного кроссворда понятен этот действительно «великий гуманист», поэт и ученый, Петрарка. Сегодня он, наверное, был бы европарламентарием. Пришедший в 41-м в Россию не «грабить», и даже не «по принуждению злобного дуче», а именно как «великий поэт, ученый и гуманист». Данте, Петрарка. Создатели «нового прекрасного мира»… Европа, Культура, Ренессанс. И вдруг в этом светлом и разумном мире — словно некое пятно или клубящийся страх в углу. То ли какая-то «системная», военно-политическая угроза, то ли мрачный всплеск подсознания. И создатель «правильного мира» — он, конечно, потянется, пойдет туда, чтобы исследовать и избыть свой «смутный страх перед скифским разбродом»… И там увидит Петрарка ту самую Нужду — образ, родившийся еще у предшественника, Назона, сосланного в Скифию императором Августом. И будет «рвать ногтями скудные растения». И «узнает те скифские лица»…

И не просто свидетельством мастерства автора, нашего Поэта, но и потрясающе, философски важным становится схождение этих двух текстов, итальянского и русского в одной точке — «и довольно об этом». Как два луча, сходящихся в вершине, в точке ослепительного прозрения. Ведь итальянец мог оборвать те свои живописания славянского унижения и позора в своем письме архиепископу просто потому, что лень было еще чего-то тут описывать. Или жаль чернил. А мог и… — из-за поднявшейся жалости, сострадания, великодушия. А что именно — скука или жалость, — неизвестно читателям текста письма. Может, это было неизвестно и самому Петрарке, отбросившему в тот миг перо: «довольно об этом». И вот тут-то — русский луч, текст русского Поэта, сходящийся к этой же точке, как бы высветляет подсознание итальянца, утверждает в нем лучший из вариантов: Великодушие. Да-да, то было — сострадание. И, «узнав эти скифские лица», он, знаменитый Петрарка, сам стал лучше, просветленней. Великодушием заканчиваются Великие Войны.

Вот это вклад во всю мировую гуманизацию воронежских старух, кормивших несчастного итальянца, но еще и — русского Поэта, собеседника Петрарки, автора этого шедевра.

Но этот вклад нашего Поэта ставит еще и очень трудный выбор перед его соотечественниками и коллегами (или считающими себя таковыми). Этим ведь задан Масштаб. Предъявлен Уровень осмысления Мировой войны, Мировой истории. И тут (коллегам?) остаются варианты: 1) или допустить, признать, что из-за тебя, именно на твоей книге этот Уровень вдруг понизится. 2) Или, как говаривали, стращали друг друга в 70 — 80-е годы: «идти к станку», «к трактору». Или…

Дилетанский запрос

Так кто же этот поэт, столь удачно сведший Петрарку, муссолиниевских несчастных солдат с Русской, мировой историей?

(Пауза). Вроде и приятное дело — «прорекламировать» нашего поэтического гения — а вроде как-то даже и обидно, что это нужно делать.

Итак, этот Поэт — Юрий Поликарпович Кузнецов.

Вот что называется — «разобраться с темой». Не только осадить каких-нибудь литовцев, тянущих Счет (за то, что им два а не, допустим, три раза дарили их столицу Вильнюс). Ведь самое главное — еще и продвинуть постижение своей собственной истории…

Из кипевших когда-то диспутов сейчас вспомнился один популярный вопрос: «Кто и когда напишет новую «Войну и мир»?» Имелось в виду — Книгу о Великой Отечественной. Да, такая книга очень бы помогла становлению национального самосознания. Сам факт наличия такого огромного и неосмысленного события (Война) — он ведь по-своему даже опасен. Именно даже опасен, и именно для сегодняшних россиян. Своей необработанностью, непереваренностью, недообдуманностью. Эта гигантская тема все равно будет притягивать общественное сознание. И в отсутствие нового Льва Толстого пролезут всякие, вплоть до резунов. И наговоренное ими вместо просветления и единения только углубит линии расколов в национальном менталитете.

«Войну и мир», как мы помним, называл «величайшим из когда-либо написанных романов» и француз Ромен Роллан. Хотя «толстовский Наполеон» — самый, пожалуй, мерзкий и ничтожный во всей «наполеониане»…

А Правдюк — ну что Правдюк? Собрал достойный документальный материал, но как дошло до «исторических выводов» — соскользнул ниже уровня коротичского «Огонька».

Теперь быстро «по пунктам Правдюка».

1) Постоянно повторял (я насчитал более восьми раз): «Германия вместе с СССР разгромила Польшу».

Но тогда ведь и Британия вместе с Германией разгромила Данию (введение войск в Исландию). Британия вместе с Германией разгромила Францию (напомним, что уничтожение французского флота в Мерс-эль-Кебире произошло ДО подписания французами мира с Германией).

2) Объявил: жаль, что Нюренбергский процесс провели победители. Что лучше бы это дело отдать Ирландии, Швеции, Швейцарии — нейтралам. Потому как Победители были в итоге такие же жестокие, как и фашисты.

Ах, как жаль, что сегодняшнее «Шоу политкорретности» не устроили тогда в Нюрнберге! Пускай бы шведы, обеспечившие Гитлера сталью, или швейцарцы, обеспечивавшие сохранность нацистского золота, взвесили ответственность каждой из сторон…

Авторы фильма Правдюк и K° вели свой рассказ, сидя под иконой. Да и сама тема предполагает обращение к религиозным авторитетам: ведь всякий суд (тем более Нюрнбергский процесс) неким образом можно соотнести с главным судом человечества — Страшным судом.

Объясниться попробую с помощью одного из главных христианских мыслителей: святого (для католиков) или Блаженного (для православных) Августина. Его книги «Исповедь», «О граде Божьем» и в целом «система Августина» на тысячелетие «определили сознание и культурный облик европейского человека». Фразу Августина «Верую, чтобы понимать» повторяют в любой церкви мира. Учитель и предвосхититель Петрарки, Кьеркегора, Ницше. Интерпретатором Августина считали Мартина Лютера. Толстой, Достоевский, Фрейд — его ученики.