Вторая попытка

– Sermo index animi [17] , – напомнила учительница.

– Quot hominas, tot scientiae [18] , – рассудил Боря Татунц и, горделиво выпятив грудь, скосил глаза на новенькую.

– Plaudite, cives! [19] – торжественно заключил Брамфатуров.

– А по-русски можно? – не вытерпела Лариса. – У нас тут все-таки русская школа, а…

– А не кружок латинистов, – подхватил Грант.

– А еще лучше – по-армянски, – робко предложил Чудик Варданян, но поддержки не встретил.

17

Спор – показатель ума (лат.).

18

Сколько людей, столько и мнений (лат.).

19

Рукоплещите, граждане! (лат.). (Традиционное обращение актеров к публике после представления.)

– А здорово было бы устроить такой кружок, – мечтательно молвила учительница физики. Впрочем, тут же сама себя и осадила: – Только кто его будет вести?

– Вот Брамфатуров пускай и ведет. Он же у нас всё знает, – раздался не идентифицированный голос с задних рядов.

– Только не знает, как объяснить, почему он кричал «Иштоян» и «», – живо откликнулся подуспокоившийся в процессе древнеримской перепалки Ерем.

– Странно было бы мне в этой толпе кричать «Блохин» и «Хай живе рiдна Україна». И потом, давно и не мною замечено, что следует иногда разрешать несчастным смертным не согласовывать свои взгляды с чувствами. Разумеется, это не касается тех уникумов, которые подобно тебе, Ерем, сумели сотворить из своих чувств мировоззренческие догматы веры. У большинства же, к которому, увы, принадлежу и я, ум всегда в дураках у сердца.

– Ну вот, наконец-то мы докопались до истины, – подытожила дискуссию Эмма Вардановна. – Любви, как и кашля, не утаишь…

– Эмма Вардановна, можно вопрос Брамфатурову?

– Дополнительный по физике? Или провокационный по межнациональным отношениям?

– Личный.

– О, это интересно! Задавай.

– Вов, ты не устал там стоять?

– То есть, не устал ли я купаться в лучах всеобщего внимания? Нет, Кариночка, не устал. Но если тебе хочется поменяться со мной местами, я возражать не стану…

– Ой, только не это!

– А зря, Кариночка, зря! Фигурка у тебя обворожительная, ножки стройные, глаза – как два озера, полные тайн. Твоим одноклассникам было бы полезно посозерцать красоту в немом и благодарном восхищении…

– Звучит как признание в любви, – мрачно заметил Грант Похатян.

Нашлись инфантилы, встретившие этот не лишенный ноток ревности комментарий идиотским смехом. Карина, зардевшись сперва от удовольствия, стала неудержимо пунцоветь, но уже как бы от смущения, стыда и обиды.

– Дурак! – сказала она Гранту. После чего перевела взгляд на Брам-фатурова и пополнила перечень недоумков. – Два дурака. – Далее: дробно стуча каблучками, спешно покинула кабинет физики.

– Эмма Вардановна, можно выйти? – не столько спросил, сколько поставил в известность о своих намерениях Грант Похатян.

– Бегом, Похатян! И не забудь извиниться…

– Грантик, – понеслась вдогонку не страдающая избыточной искренностью просьба, – и за меня, дурака, пожалуйста, тоже…

Похатян в ответ ничего не сказал, не кивнул, только взгляда удостоил, прежде чем скрыться в дверном проеме.

– Храни, Голубица,От града – посевы,Девицу – от гада,Героя – от девы!

– возведя очи горе и молитвенно сложив на груди руки, продекламировал с чувством взгляда удостоенный.

– Вот и до Марины Цветаевой добрались, наконец, – не скрывая удовлетворения, сообщила классу Эмма Вардановна.

– А кого это она там гадом называет? – заподозрил неладное Купец.

– Ничего личного, Рач-джан, – поспешил с разъяснениями Брамфатуров. – Take it easy. Не бери в голову. Библейские мотивы. Голубица – Богоматерь. Девица – Ева. Гад – змий, соблазнивший ее отведать от плода запретного. Ну а герой – конечно же, Адам, из ребра которого Господь создал Еву, как жену ему и помощницу. Вот она и помогла в меру сил: запретным плодом накормила, Божье проклятие на весь род людской навлекла. Потому и просит поэт Голубицу хранить девицу от гада, а героя – от девы…

– А посевы причем? – въедливо полюбопытствовал Седрак.

– Это обобщение: хранить людей от Божьего гнева, который, согласно народным поверьям, зачастую выражается в форме губительных осадков…

– При этом все стихотворение называется для большей ясности «Георгий», – рассмеялась Эмма Вардановна. – Ну чем тебе Цветаева не угодила? Сделал из нее сплошную аллегорию!..

– Аллегория, Эмма Вардановна, – один из первородных грехов литературы, и, если верить Гилберту Честертону, вовсе не настолько чужда искусству слова, и уж тем более не является утомительным плеоназмом и игрой пустых повторений, как полагал Бенедетто Кроче. Отнимите аллегорию у Данте и получите на выходе нагромождение уродств. То же самое можно сказать в отношении иных стихов Цветаевой…

– Каких именно, Брамфатуров? – требовательно вопросила физичка.

– Да вот хотя бы следующих:

Выбрала сама я долюДругу сердца моего:Отпустила я на волюВ Благовещенье его.Да вернулся голубь сизый,Бьется крыльями в стекло.Как от блеска дивной ризы,Стало в горнице светло.

В классе одни впечатлительные личности решились на аплодисменты, другие – на пресыщенное ворчание ценителей поэтического слова: дескать, опять голуби, опять Пикассо, опять пернатые символы мира…

– Не спешите ворчать, погодите хлопать, – предостерегла их бдительная училка. – То есть хлопать можете, только знайте, что аплодируете не

Марине Цветаевой, а Анне Ахматовой.

– Ой, – сказал резонер, декламатор и чтец, – дико извиняюсь, ошибочка вышла. Сейчас вспомню что надо.

И действительно – вспомнил, правда, лишь после краткой, но жаркой мольбы в сторону, произнесенной скороговоркой невнятным для непосвященных шепотом («О, прекраснейшая из титанид, дщерь Уранова, всеблагая Матерь Муз великих! Сподобь вспомнить должное, дабы не осрамиться мне!»):

– Должно быть, жизнь и хороша,Да что поймешь ты в ней, спешаМежду купелию и моргом,Когда мытарится душаТо отвращеньем, то восторгом?Непостижимостей свинецВсё толще над мечтой понурой, —Вот и дуреешь наконец,Как любознательный кузнецНад просветительской брошюрой.Пора не быть, а пребывать,Пора не бодрствовать, а спать,Как спит зародыш крутолобый,И мягкой вечностью опятьОбволокнулся, как утробой.

На сей раз ни оваций, ни брюзжаний. Все смотрели на учительницу, дожидаясь подтверждения либо развенчания заявленного авторства. И оно последовало незамедлительно.

– Это не она. И не другая. Но стихи хорошие. Признавайся – чьи?

– А мне казалось, что Цветаевой, – впал в недоумение чтец, косясь с укоризной в сторону. – Что, действительно не её?

– Не переигрывай, Брамфатуров!

– А, ну тогда, скорее всего, Владислава Ходасевича…

– Честно?

– Ей-ей, Эмма Вардановна. Жаль, что я некрещеный, а то бы перекрестился и воскликнул: «Видит Мнемо… то есть Бог, не вру!»