Вторая сущность

— Полтинник за лес?

— А полтинник за музей, где этот лес нарисован? За кино, за какую-нибудь карусель с качелью… Неужели сосняки хуже?

Труд, природа и любовь… Его кредо. Но теперь мне думалось, что в этой триаде любовь и труд подчинялись природе, — вроде бы и работал он, и любил только ради природы. Ей он служил и на нее молился. Казалось бы, мирное и безобидное занятие. Но у природы слишком много недругов. Понимал ли Пчелинцев, что все враги сосняков — его враги? Все эти хулиганы, необузданные туристы, хапужистые грибники и ягодники, заготовители древесины и всякие покорители природы… И я почему-то вспомнил «Синюю птицу» Метерлинка, где деревья и звери набрасываются на двух детей за то зло, которое сотворило человечество природе. Сказка, в ней деревья могут и отомстить. В жизни они стоят немо и ждут своих Пчелинцевых.

Я глянул на его усталый профиль — нет, не одна природа. Разве с садоводами он схватывался только из-за сосен да консервных банок? Интересно, каков он на основной работе? Ведь не рассказывает.

— А в лесхозе… воюешь?

— Грязь планеты везде есть.

Даже плохих людей он переводил из нравственной категории в какую-то экологическую, глобальную, в грязь планеты.

— Там-то за что? — удивился я, полагая, что лесхозы охраняют природу не хуже Пчелинцева.

— За безотходный лес. Дерево должно перерабатываться от макушки до корней. Бревна в лесу еще не самое ценное.

— Наверное, это зависит не только от лесхоза.

— Предлагаю и что по силенкам. К примеру, корчевать пни непросто. Ежели на них размножить гриб вешенку, то через три-четыре года пней не будет, а грибов завались. Вкусные, ты ел. Еще внедряю заместо сосны естественной сосну натуральную, она древесины дает в восемь раз больше и растет вдвое скорее. Осветляют молодняки не так… Осину вырубят, сосенки оставят. А для лося осина вкусней сосны. Он бы ее жевал, сосну бы миловал, и осветлять не надо…

Пчелинцев говорил с неохотой, наверное, втолковывал не раз и не мне одному. Но эту его борьбу я отлично понимал — конкретно, очевидно, полезно. Так сказать, рацпредложения. И вкусные вешенки мне понравились. Не абстрактная и какая-то вселенская битва за природу земного шара, включая кислород. Да и с кем? С человечеством?

Разумеется, мне тоже хотелось бы жить в нетронутой природе. Я полюбил эти сосняки и отдыхал в них душой и телом. В конце концов, сохранить леса нужно и для того, чтобы бедолагам вроде меня было куда прятаться, как говорит Пчелинцев, от грязи планеты. А может, и от себя.

Но я не забывал, что природа безжалостна и человек ее мало интересует. В десяти километрах от земли он погибнет без воздуха, задохнется в глубокой шахте, обморозит лицо на севере, лопнут барабанные перепонки в морской глубине, упадет от обезвоживания в пустыне, сгорит на вулкане… Останься мы без топлива на зиму, вымерзнем, как клопы. Заблудись в любимом Пчелинцевым лесу — умрешь с голоду. Знает ли он про это?

— Сегодня у вас собрание, — угрюмо сказал я.

— Да, полезут друг к другу на рожон.

— Лишь бы не к тебе.

— И ко мне заберутся во внутренности.

— Не давай повода. Не учи их, к примеру, рыть пожарный водоем, — посоветовал я как можно задушевнее.

— Они ж сгорят.

— Ну и пусть.

— Пусть люди горят, а тебе до еловой палки?

Он вдруг сел собранно, будто отдохнул или выспался за наш монотонный разговор. Очки блестели, уши розовели. Крупные жилистые руки лежали на коленях уже беспокойно.

— Володя, — начал и я нервничать. — Можно бороться за личные интересы. За должность, за квартиру, за детей, за свое доброе имя… И это по-человечески понятно. Можно бороться за коллектив, за план, за продукцию. Вот ты рассказал про свою работу, и мне все ясно. Я — за. Но кто тебя поддержит, когда ты страдаешь за лося, который бегает себе по лесу без смысла и предназначения? За сосну, которых миллионы? Заступился за сосну… Не за человека, а за дерево. И звучит-то смешно.

— Дерьмо густеет, — презрительно сказал Пчелинцев, не глядя на меня.

Я оторопел, не зная, как отреагировать — обидеться ли, возмутиться ли… Но вспомнил студенческое «маразм крепчал», когда намекали на прущую дурь. Пчелинцев употребил что-то вроде синонима.

— А еще поэт, — наконец придумал я, как отреагировать.

У летнего рукомойника умывались ребята — Оля визжала, Коля обливал ее водой, а Черныш лаял. В доме торопливо бегала Агнесса, накрывая на стол. Где-то играл мощный проигрыватель — певица шептала песню на все садоводство.

— Володя, — примиряюще начал я. — Воздержись на собрании от речей. Прошу тебя.

— Там о лосях разговора не будет.

— Лоси и сосны хоть материальны… Когда ловил Волосюка, за что боролся? А когда профессора зовешь Мишкой — тут за что?

— Да у меня отец, шишки-едришки, на фронте погиб! — повысил он голос.

— Это… к чему?

— За что он погиб? За материальное? За жратву, за шмутки да вот за эти дачки?

— А за что? — по-дурацки спросил я.

— За наши людские отношения.

Я умолк, как споткнулся. Мне вдруг открылась иная грань его характера, иной смысл его беспокойства, до которого раньше я почему-то не смог дойти. Борьба за человеческие отношения… Где-то в каморках сознания отыскалась цитата, читанная еще в юности, а потому и не забытая. «Кто пьет из колодца истины, тот никогда не напьется». Чья эта мысль?

— Неужели ты хочешь переделать человеческие натуры? — изумился я.

— Хотя б рога обломать тем натурам, которые бодают правду.

— Человеческую натуру не изменить. Это большая сила.

— А я что — слабый?

— Не сильнее людского консерватизма.

— Ерунда еловая! Сильный борется со слабым…. Да зачем сильному с ними бороться? Они ж и так слабые. Нет, шишки-едришки, сильные бьют не слабых, а непокорных.

Я вздохнул, теряя и нить разговора, и заданную себе цель. Не спорить мне надо, а отвращать его от выходок на собрании. Но я не знал, как это сделать и чем его прошибить. Какой веселый человек придумал, что в спорах рождается истина? В спорах рождается злоба.

— Детей бы пожалел. Ведь умрешь не своей смертью! — сорвался я с тормозов.

— Зато ты доживешь до сотняги, — усмехнулся он. — Ненужные люди живут долго.

— Как это… ненужные? — тихо спросил я.

— Ты в брюках?

Какая-то глупая, ничего не подозревавшая сила толкнула меня оглядеть свои штаны и согласно кивнуть.

— А не мужик, — заключил Пчелинцев. — Коли на покорность меня подбиваешь.

— То есть как не мужик?

— Леший тебя знает… Умудряешься обличье иметь мужское, а душу бабью.