Вторая сущность

— Мудрено говоришь, Паша…

— Нету в мужиках ни истины, ни счастья, а есть туманное их желание. Коли ты это поймешь, то враз и поумнеешь.

Налил я Паше стакан чаю. Не для успокоения, а для понимания идеи.

— Паша, как твои рассуждения идут к моей бригаде? — спросил я.

— Ты небось этим охламонам счастья хотел?

— Само собой.

— А за это, Коля, бьют.

— Кого?

— Да тебя ж!

— Кто?

— Те, кому счастья желаешь.

— Это почему ж?

— Вот ты и поддел вопрос под жабры. Ни хрена себе петелька, а?

— Разжуй, Паша…

Но Паша сперва разжевал жареного подлещика. Надо сказать, что Тихую Варежку озеро питает исправно — лещ с подлещиком, окунь и щука берутся в нем крупные. Ну а сорной рыбешки навалом. На каждой избе проволока растянута с вяленьем.

— Чего тут жевать-то? Предложил я лужу-океан у сельмага засыпать и деревьями засадить для культуры. И пошло. Да зачем, да к чему… Кто пришел, кто нет… Об чьем я счастье волновался? Об ихнем. С кем тут драться за их счастье? Да с ними же!

Эту Пашину верную мысль уловил я давно — может быть, с первых его слов. Да захотел выслушать всю, в обнаженном виде.

— Окажись, Коля, какая вражина в деревне… Да мы враз скрутим ее и в озеро. А с вражиной внутри нас бессильны. А почему? Да не знаем, кому морду бить. Не себе же? Есть тут у нас питейная компания… Свои мужики. Вот какая петля выходит: хочешь людям счастья — начинай с ними борьбу. Чего тебе бригада и доказала.

Если я внешне замухрышист, то Паша внешне плюгав. Вот пусти его в городе рядком с молодым парнем. Есть не ребята, а орлы: высоки, плечисты, в модной коже, с усиками, походка хозяйская, взгляд, нахрапистый… Моего Пашу никто бы и не приметил — на этого бы орла все глядели. А копни того и другого? У Паши и биография есть, и совесть, и мысли выстраданные. А у орла-то за душой легко, как в баньке, — заработки на уме, штаны джинсовые да хоккей. Тут природа дала маху; поменять бы их внешностями, поскольку все должно соответствовать одно другому.

— А у меня, Паша, еще одна тревога есть…

— Ну?

— Ушел я от Марии.

— Куда ушел?

— К тебе.

— Пошучиваешь?

— Нет, с подлинным верно.

— Ага, ты направо, она налево, а детей в форточку?

— Дети-то, Паша, в форточку не пролезут: взрослые, отделенные.

— Давай вкусим, а уж опосля я выскажусь вслух.

Заедали дарами природы и моим гостинцем — красной рыбой мойвой, которая в банках краснеет от томата. Пища с напитками добротная, но, видать, у Павла в животе все это дело съершилось, отчего он заядло так спросил:

— Марию на королеву разменял?

— Какую королеву?

— Живут такие бабы-королевы: накормят, напоят и спать уложат…

Глупость кричит, а ум молчит. Зря молчит-то: с дружком сижу.

— Какая, Паша, королева, ежели мне шестьдесят.

— А у городских от сидения на мягких диванах дурь до смерти играет.

Не любит он городских, есть в нем это. Дармоедами считает.

— Ты же ведь знаешь, Павел, что я тридцать лет под машиной пролежал.

Сказал я, а зря. Как спичку к соломе поднес. Чихнул Паша по-своему — научился он чихать, будто собака воет. Отвыл, значит, и пошел черт по бочкам:

— У тебя костюмная пара на выход есть?

— К примеру, целых две.

— Облачаешься?

— К нужному моменту.

— А я, бабка-ёжка, в одна тысяча каком годе не помню приобрел костюмчик чистой шерсти, двубортный… И висит в шкапу, как та икона в углу.

— Чего так?

— Куда я тебе его надену? На улице грязища по колено, в клубы я не ходок, а сидеть на лавке можно и в портках.

— Дороги-то со временем протрамбуют…

— Чего дороги? Ты опосля работы водичкой горячей полощешься, печку газовую поджигаешь, газетку в руки… Тебе опосля работы делать ни хрена. А наши мужики с бабами придут с ферм-полей да за скотину, за огород, за дрова. Ну, бабка-ёжка!

Эта бабка-ёжка была сказана не мне, а моей стопке, полной и прозрачной. В его словах правда имелась, но и я знал слова с правдой. Выпили по третьей. Я выпью, крякну, закушу. У Павла другая натура — выпьет, закусит, а потом крякнет.

— Электричество откуда? — спросил я. — Телевизор откуда? Махонький приемник? Одежа вся? А вот эта вилочка с груздочком из какого металла? А рыба мойва откуда?

Павел чихнул с подвывом на всю избу и подскочил, будто ему ошпарило седалище. А он и верно, хватился за него да еще и похлопывает, как бы тому жарко. Гляжу, пар оттуда валит белый. Дорого обошелся Павлу чих — наподдал он электрический самовар, и произошло расплескивание.

— Сядь в кадушку с колодезной водой, — посоветовал я.

А Павел сделал палец перстом и ткнул меня в грудь, как той самой вилкой из городского металла:

— А у городских совесть где?

— А где?

— У бабуси в ерунде!

У меня щеки закололо — это кровушка прилила. Я их потер, разгоняя ее, кровушку.

— Поскольку я городской, так получаюсь вроде как без совести?

— Обронил ты ее в эту… в городскую унитазу, — подтвердил Паша.

Я встал легко, самостоятельно и сгреб свой горбовик. Ум кричит, а глупость молчит. То есть наоборот.

— Коль!

— А?

— Ты куда?

— На попутку, Паша.

— А чай пил?

— Нет, не пил.

— Бабка-ёжка, без чаю черти укачают.

По чашке грузинского чая номер триста мы выпили молча. Врать не буду, с малиновым вареньем. А потом Паша на меня как бы облокотился. А я на него как бы оперся. Тогда он зашелся на всю Тихую Варежку:

Всего горя не приплакать, Всей тоски не притужить.

Ну а уж я грохнул подальше, до свиносовхоза:

Не лучше ль половиночку На радость положить?

2

На новом месте сплю я пугливо.

Комар ныл в ухо, как зануда какой. За окошком кто-то вздыхал по-коровьи — не земля ли весенняя? Павел храпел вроде хорошего компрессора. Пол с чего-то поскрипывал: не подметает — вот и завелись всякие привидения. Под утро соседский петух стал выходить из себя. А потом разорались несмазанными глотками эти самые гуси — к воде шастали…

Я вышел на крыльцо и сперва глянул на озеро, а вернее, оно само на меня глянуло своим окоемным простором. Господи, все горело без пламени и дыма… Солнце над водой, вода под солнцем, а травка молодая зеленым блеском растеклась по берегам.

Чего это? Аж в носу засвербило и к глазам пошло. Запах, что ли, лег на душу?.. Мокрой земельки, деревенской, из-под копыта. Водицы свеженькой, с рясочкой. Бревна смолистого. Тополя клейкого, — березам еще рано.

Жил я, поживал в городе, а душа-то ничего не забыла.

— Зачем носом сопишь? — спросил Павел, прищуривая свои щелочки от солнца.

— Землю нюхаю.

Тут я увидел в небе чудо — размашистая птица давала круги над избой. Сама белая. Ноги длинные, как из проволоки. Не летает, а плавает.