Вторая сущность

Проснулся от неизвестно чего. Уж не опять ли буря? Хотел, переменив бок, вернуться к храповицкому, но то, от чего я проснулся, все-таки было. За окном. Подошел я с опаской — темнело там что-то несуразное. Притом поблескивая очками. Эту загадку я скоренько раскусил, поскольку несуразное в очках могло быть только профессором. Я приоткрыл окошко. Профессор сунул мне конверт:

— Ровно тысяча триста.

— Есть в тебе вторая сущность, Аркадий Самсоныч…

— Интеллект у меня есть, — буркнул он довольный.

— Тут этого, как его, мало — тут душа требуется.

— Душа, душа… Душа — это мораль, а не она меня вела.

Говорили мы, конечно, вполголоса, чтобы Пашу не потревожить. Да ночь на дворе, хотя и светлая.

— Душа, Самсоныч, не мораль. Мораль — она что? Переменчива. А душа человеческая постоянна, как солнышко.

— Ну что такое душа? — задышал профессор напористо.

— Душа — это любовь.

— Сексуальная? — спросил он, конечно, назло.

— Человеческая. Попросту говоря — жалость. А из жалости — сострадание. Да и все идет от жалости: и добро, и любовь, и сострадание.

Длинно я говорил не потому, что больше его знал, а потому, что больше его о душе думал.

— А жалость от чего? — с ехидцей было им спрошено.

— А жалость от собственной боли, — ответствовал я почти в полный голос.

— Битому псу тоже больно, а сострадать не умеет, — умно и тоже во весь голос ответил профессор.

— А помри его хозяин, он будет выть, то есть сострадать.

— Еще нечистую помяни! — рявкнул Аркадий Самсоныч в открытую.

— Ни черта ты в душе не понимаешь! — помянул я-таки нечистого.

А профессор мне в отместку, выхлопную трубу ему в горло, просунулся в окно, глаза выкатил, язык высунул да как заорет на всю избу:

— Бэ-э-э!..

Я оглянулся, но поздненько — Паша в нижнем белье уже стоял у печки и глядел на блеющего профессора. А слова сказать не может, поскольку решил, что Аркадий Самсонович свихнулся окончательно, для чего ходит по деревне и блекочет в окна.

Профессор, однако же, спохватился и убег. Пришлось мне Паше втолковать, что случился тут всего-навсего спор о душе. Он, конечно, меня послушал, но спать лег с большими подозрениями.

Вздохнув, лег и я. На полатях баба плачет, а на печке дьявол скачет…

Только это задремал, как меня чуждым звуком задело. Вроде бы стучался в стекло мотылек крупной породы. Неужто профессор опять явился поблекотать?

Встал я и подошел к окну. Там, за стеклом, темнела фигура и делала мне подзывательные знаки. А фигура-то в юбке. Я натянул штаны, набросил Пашину куртку с поросячьим запахом и тихонько оказался во дворе. Видать, Нюре не спалось.

— Дядя Коля, это я…

Вот те раз — Наташка Долишная, как таковая.

— Случилось что?

— Ничего не случилось.

— Значит, произошло, — решил я.

— Да, произошло.

Мы сели на ошкуренное мной бревно.

Господи, а ночка-то светлая, прозрачная, запашистая. Водичкой озерной, травой прибрежной, навозцем со дворов… Но все перебивала черемуха таким тонным духом, что будто ходят кругом женщины в белых платьях — и ночь от них светлая, и запах от них чудный. Да и у Наташки кофточка белая, как у черемухи.

— Скоро тополиный пух полетит, — сказала она.

— Хороший стройматерьяльчик для аистиных гнезд.

— Дядя Коля, а вы знаете, что тополиный пух летит только с женских цветков?

— А с мужских что ж летит — пакля?

Хоть ночь и ясная, а лица ее все ж таки не видно. Или сидит она так, отворотясь от светлой ночи?

— Ну? — спросил я.

— Федя из деревни уезжает…

— Чего так?

— В город хочет.

— Ну и скатертью ему дорожка, — сказал я несуразно.

Ночью в деревне как бывает? Один кто-нибудь блекотнет — и пошло-поехало. У Анны в сарае пробебекало, другое ей ответило, а уж потом, как круги по воде, заперхало, заблеяло, замычало, забрехало по всей деревне. Так и белесую ночь спугнуть недолго.

— Он меня в город увозит.

— Вон оно что…

— Дядя Коля, дайте совет: ехать мне с ним?

— Это ты у себя спроси.

— Вы же старший…

— Могу сказать, как бы я порешил для себя.

— Как бы?

— Я бы с места не стронулся.

— А почему?

Думаю, мысль у всякого бывает, а вот перекласть ее на слова — язык замерзши. Оттого матюки и живы. Мысль-то вот она, в голове, а во рту мякина. Почему бы я с места не сдвинулся?

— Наташ, а тебя-то город манит?

— Там модные все…

— А ты в курсе, что вся мода теперь у вас? Макси, длинные юбки то есть… Так они испокон веков в деревне. Иконы в городе на стены вешают — и они давно тут. Дубленки — опять-таки мода деревенская. Камины нынче в городах строят — так это вроде русской печи, только спать на нем нельзя. Теперь в городе мода на все натуральное, а оно тут, в деревне… Задача есть в государстве — перемешать город с деревней так, чтобы их не отличить. Я сам видел лозунг: деревне — городские удобства, городу — деревенские продукты…

Не то я говорил. А ведь то было передо мной, перед моими глазами. Я повел рукой, как бы набрасывая ее на остывшее озеро, на пробеленное небо, на сизые тополя, на притихшие избы, на далекую черемуху, которая и в белой ночи белела:

— Этого в городе не будет, а ведь ты это впитала с молоком матери.

Наташка не ответила, а передернула плечами, будто испугалась. А может, от холодка — ночь ведь.

— Аисты вон сидят… А посели их в городе — помрут.

— Я же не птица.

— Твое сердце мягче, чем у птицы.

— Дядя Коль, а если у меня к Федьке любовь?

— Когда любовь, доченька, то советов не просят.

Тут грянули петухи. Так грянули, что мы с Наташкой обеспокоились — вроде бы тревога и пора куда-то бежать.

— А сами в городе живете…

— Меня война передвинула. Говоря правду, зря передвинула. Век там прожил, а деревенским был, деревенским и помру. В городе не всякому климат. А сколько народу асфальта не приняли, а живут и маются. И ты хочешь? Да еще при невыясненной любви…