Вторая весна

— На добра ничь! — дружески крикнул ему вслед Шполянский.

Глава 8 Разговоры у костра о целине, хлебном балансе страны, перманенте и папуасах южных морей

В стороне от дороги, от стоявших на ней темных, безмолвных машин, в открытой степи горел небольшой, но жаркий костерчик из прошлогодних бурьянов. Когда он разгорался, стреляя в звездное небо оранжевыми искрами, из тьмы выступала стоявшая невдалеке машина, груженная скарбом Крохалевых, та самая, что удивила Бориса в городе и о которой шел разговор в кабине Мефодина.

Вокруг костра стояли и сидели шестеро. На раскинутом полушубке сидели Крохалевы, отец и мать. Ипат — большеголовый, в пышной бороде, вившейся тугими бараньими колечками. Живые карие глаза его смотрели на все весело и с любопытством. А вислый нос, видимо, любил заглянуть в рюмочку. Жена его Евдокия, женщина полная, но полнотой не грузной, а легкой, здоровой, пристально и грустно смотрела в костер, изредка тихо, словно украдкой, вздыхая. Огонь ярко освещал ее лицо в морщинах нелегкой жизни, с мягкими добрыми губами.

Против родителей, по другую сторону костра, сидели на снятых с машины венских стульях их дети: сын и дочь. Виктор, в туго охватившей широкие плечи черной шинели школы механизаторов, походил на отца большой головой и выражением веселых, любопытных глаз. Но было в нем много еще неуклюжего, мягкого, щенячьего. А Тоня так низко опустила голову, что виден был только ее белый пуховый платок. Она сидела дальше всех от костра, боясь, что искры испортят ее новенькое модное пальто.

По третью сторону костра, на большом, как сундук, чемодане в полосатом аккуратном чехле, сидел ленинградский парень, которого Борис Чупров видел в городе под фикусом. Никто не знал его фамилии, мало кто знал его имя, а называли его все, кто насмешливо, кто ласково, Помидорчиком. Кличка придумана была неплохо. Его толстые щеки, багровые от избытка крови и здоровья, туго обтянутые тонкой лоснящейся кожей, были удивительно похожи на спелый помидор. Впечатлению этому не мешали две красные припухшие надбровные дуги, скудно поросшие поросячьими щетинками, и поросячьи же белые ресницы.

Против Помидорчика стоял, заложив руки за спину и задумчиво покачиваясь с каблуков на носки, Илья Воронков. По тому, как часто взглядывал он на Антонину, можно было догадаться, что привело его к этому костру. Здесь же у костра грелся, развесив слоновьи уши, и фикус, снятый с машины: мать Крохалева опасалась, не повредили бы ее любимцу казахстанские ночные заморозки.

Старики Крохалевы ужинали, младшие и Воронков просто отдыхали после тряской, пыльной дороги, а Помидорчик делал сразу два дела: ел вареные яйца и читал письма, зверски при этом тиская их. Виктор, взглянув на него, засмеялся:

— Чего ты письма-то тискаешь? Больше того, что написано, не выжмешь, хоть в тиски зажми! А пишет она тебе, чтобы ты шарф не снимал и галоши носил? Не пишет? Значит, не любит!

Помидорчик тяжело вздохнул и взялся за очередное яйцо. Он бил яйца тупым концом о колено, затем ловко, боком большого пальца, сдирал всю сразу скорлупу и отправлял в рот, обмакнув в фигурную солонку, привезенную из дому. Не спеша прожевав яйцо и проглотив, он медленно надел лежавшие под рукой очки и тогда сказал поучающе:

— Глупо и некультурно, Виктор, вторгаться в чужую личную жизнь.

— О господи, чистый профессор! — захохотал Виктор. — Зачем тебе ночью черные очки? Чтоб темнее было?

— Вот вы, например, — не ответив ему, перевел Помидорчик черные очки на Тоню, — как девушка интеллигентная, я уверен, не позволили бы этого.

— А как вы догадались? Насчет интеллигентной? — польщенно спросила, подняв голову, Тоня.

— Сразу видно, — ответил Помидорчик и кокнул о колено очередное яйцо. — Вон какие у вас руки.

— Руки золотые! — любовно посмотрела мать на дочь. — К Тонечке, перманент делать, очередь становится, как за штапельным полотном.

— А ты почему, парень, от своих ленинградских отбился? — спросил Помидорчика Воронков.

— Свои? Где тут свои? — проворчал Помидорчик. — Свои дома остались.

— Да не приставайте вы к человеку, — добро сказала мать. — Ему и без вас тошно. Дико ему. А ты, сынок, не тушуйся. Не пропадешь, не сиротой будешь, не без своих. Яички-то перестань кушать, желудочек закрепишь.

Помидорчик вскинул на нее очки и послушно завернул яйца в газету.

А Воронков томился. Ему хотелось втянуть в разговор Антонину, но она снова, упершись подбородком в ладонь, глядела в землю.

— Зачем это вы машину-то сюда подогнали? — начал он обходами. — Уж не боитесь ли, что обворуют?

— А вот и нет! — Ипат со вкусом обсосал селедочные пальцы. — Чтоб не бегать в колонну за каждой ложкой-плошкой. У нас ведь вся жизнь тут.

— Это верно. Будто на новую квартиру переезжаете. Значит, навечно едете?

Ипат молча подбросил в костер. Пламя на миг прилегло, потом вырвалось, поднялось вверх и закачалось. Тогда ответил:

— Это мы посмотрим еще. Толкач муку покажет. Такое дело решить — два самовара выпить надо.

— Вот и я так думаю, — покосился Воронков на белый Антонинин платок. — Жить на целине весь век я, может, и не собираюсь, но в общей сложности заинтересовала меня целина. И вот в каком разрезе. Демобилизовался я из армии, дорвался до родного дома и думаю: теперь отсюда никуда! Стосковался по домашности. А гляжу, раньше этого не замечал, город у нас маленький, больших дел не предвидится, тишина — прямо экспортная. Словом, не слышно шума городского. А я, надо вам сказать, люблю не тишину, а всякую кутерьму, когда грозы, например, гремят, ливни шумят, ветер с ума сходит. Здесь, говорят, бураны хороши! — блеснули синевато цыганские белки Ильи. — Матерые! Густые!

— За буранами и приехали сюда? — спросила, не поднимая головы, Антонина.

— А хоть бы и так! — быстро и охотно ответил Воронков. — Я с шумом люблю жить, чтоб до свиста в ушах! И чтоб вокруг все большое было. А тут — партия зовет на такие большие дела!

— И-и-и, куда-а! — живо подхватил Ипат. — Огромные дела!

Антонина подняла голову и через плечо, враждебно посмотрела на темную степь:

— Разве можно здесь жить? Пустота какая, даже страшно.

— Не страшно, а просторно! — размахнул руки Виктор. — Ух, и гоны будем делать, на десять километров!

— Ну-ну! — строго сказал Воронков. — Это не реально.

— Ладно, на три километра, — скинул сразу Виктор. — А меньше трех не уступлю! И не подходите!

— Тракторист, значит? Решающая фигура!

— Механизатор широкого профиля, — с мальчишеской важностью ответил Виктор. — Не дадут только сразу-то трактор. Скажут: постарше, поопытнее есть. Вот что обидно!

— Неверный у тебя подход, Виктор. Надо разбираться в вопросах, — солидно возразил ему Воронков. — Мы молодым кадрам широкую дорогу даем. Вот в таком разрезе. Но не сразу, конечно.