Вторая весна

— Я хочу, чтобы вы поняли все величие дел, которые собираетесь делать. В записях Темира есть интересная мысль. — Он подошел к дивану и взял лежавшую рядом с Корчаковым тетрадь, сшитую из многих ученических тетрадей. Полистав ее, найдя нужную страницу, учитель прочитал: — Вот!.. «Распахать целинную степь — это то же, что открыть новый материк. Люди, сделавшие это, будут достойны славы Колумба!»

— Люди, достойные славы Колумба! — засмеялся вдруг нервно Неуспокоев. Пухлые, капризные его губы стали суровыми и злыми. — Какая высокопарная ерунда! Колумбы толпами не ходят. Колумб был один!

Директор быстро обернулся к нему, шумно вздохнул, будто удерживая себя от чего-то. Затем перевел взгляд на Бориса и сказал:

— Интереснейшая вещь, Борис Иванович! Покойный сын Галима Нуржановича, агроном, еще до войны работал над проблемой хозяйственного освоения целинных степей. Он пропагандировал эту идею, делал опыты, собирал чужой опыт, и все это записано здесь, в этих ученических тетрадях. Это труд трех лет! — Голос Егора Парменовича рокотал, как басовая струна. — Темир Нуржанов наш соратник. Он пахарь нашей нивы, работник нашего общего народного дела!

— Теперь дело всерьез пошло, теперь покатилось! — твердо, по-хозяйски сказал Грушин. — А первым каково было? Силенку, да еще какую, надо было иметь!

— Еще недавно я думал, что никому не дам читать дневники Темира, — потирая ладонью левую сторону груди, заговорил снова Галим Нуржанович. — Равнодушные люди посмеются над заветными мыслями моего сына. А теперь… Возьмите, — протянул он тетради Егору Парменовичу. — Дайте читать вашей молодежи. Пусть ценят они счастье первых трудных дорог.

Размотав с ноги шаль, Егор Парменович встал:

— Спасибо, Галим Нуржанович! Верьте, что вы передаете заветные мысли вашего сына в дружеские руки. Это для нас дорогой подарок!

Галим Нуржанович молчал, сипя грудью. Широкие брови его дрожали, но жарок был взгляд и счастливой была улыбка на запекшихся губах. Корчаков взял бессильно лежавшую на коленях руку учителя и почувствовал старчески слабое ответное пожатие.

— Я совсем такого человека видел! Про целину говорил, как акын пел! — закричал неожиданно из спальни Садыков и вышел в столовую, босой, без кителя. Спохватившись, что в комнате женщины, он стыдливо прикрыл ладонью распахнутую грудь. — На фронте такой знакомый человек был.

— Это был казах? Его фамилия? — выдохнул Галим Нуржанович, хватил вдруг всхлипом воздух и опустился на стул. Пусть успокоится сердце и отхлынет смертельное удушье. Но сердце не успокаивалось и удушье не отпускало. Он повернулся к подоконнику и начал, как слепой, шарить рукой.

— Что вы ищете, Галим Нуржанович? — подбежала к нему Шура.

— Валидол… Тут должен быть валидол. Нет… В спальне забыл…

— Идемте, идемте. Вам лечь надо. Валидол я вам дам.

Она подняла учителя со стула и с помощью Грушина увела в спальню.

— У человека сердце больное, а мы накурили здесь, как на заседании месткома, — сказал сердито Егор Парменович. Подойдя к окну, он распахнул его.

Из черной бездны ночной степи ударил в комнату свежий ветер. Снег перестал. Машины, в полутьме двора казавшиеся громадными, дремали, закутав морды-радиаторы в теплые чехлы. Внизу, под сопкой, дотлевали костры.

— А вы что, Курман Газизыч, — обернулся от окна Корчаков, — действительно на фронте его сына встретили?

— Нет, тот русский малый был, Дубинин фамилия, с Дальнего Востока. У них целины тоже много. Ой, как он про целину говорил! Куда твой солдатский сон делся!

— Не он ли сагитировал вас на целину поехать? — засмеялся Корчаков.

— Вот верно сказал! Десять лет прошло, а его разговор о целине помню. Сагитировал, что думаешь?

— И спасибо ему! А вы, товарищ майор, слышали когда-нибудь, что такое распорядок дня? Ах, слышали! Тогда отправляйтесь спать!

— Волк в снегу повалялся — бодрый. Я полчаса поспал — тоже бодрый. Понимаешь, пропал мой сон. Хоп, пойду, — послушно повернулся он и ушел в спальню.

— Ян Жижка, как известно, завещал натянуть его кожу на барабан, чтобы и после смерти звать на бой, — сказал среди общего молчания Неуспокоев. Он перелистывал тетради Темира, лежавшие на столе. — А вот натянули или нет, не знаю.

— Я не понимаю… — встала Шура и прижала к груди ладони. Темный сарафан придавал ей чистую девичью строгость, и поэтому, может быть, очень строгими были ее сведенные к переносице брови.

Неуспокоев взглянул на нее, закрыл тетради и крепко положил на них ладонь:

— А это и не важно, натянули или не натянули. Кому он нужен, этот трогательный и наивный барабан? Мы выросли и разучились умиляться.

Лихорадочно розовея, Шура подошла к Неуспокоеву, молча сняла его ладонь с тетрадей Темира и протянула их директору.

— Спрячь их в сейф, Марфа, — сказал Егор Парменович Башмаковой.

— А нельзя ли мне познакомиться с этими записями? — жадно посмотрел Борис на тетради.

— Конечно, конечно! — ответил Корчаков. — Это, так сказать, предыстория целины. Вам и карты в руки!

— Идите сюда, товарищ. Здесь вам удобнее будет, — выглянула из кабинетика Варвара.

Она зажгла на письменном столе старинную бронзовую лампу — медведь, вставший на дыбы, — и поставила графин с кумысом.

— А кушать захотите, в столовой на буфете баур-саки. Вы не стесняйтесь!

Борис поблагодарил, сел за стол и услышал взволнованный голос Шуры в столовой:

— Подвиг, страстная потребность человеческой души, это тоже только повод для вашей иронии?

Неуспокоев что-то ответил насмешливое, но слов Борис не разобрал. Он нетерпеливо открыл тетради на первой странице.

Глава 18 Тетради Темира Нуржанова

Они начинались эпиграфом:

…Лишь бездарный уживается с судьбой: Нет в нем жара, мысли немощны его, Прозябает он в покорности тупой… Абай

Затем шла запись без даты.

«Мысли терзают голову! Они прибывают и прибывают, как вода в половодье, а прорвавшись, опрокинут всю мою жизнь.

Пляска мыслей! Хаос мыслей! Надо привести их в порядок. Ненужные выбросить, нужные, важные оставить. Так, отправляясь в дальнюю дорогу, умный путник пересматривает свой заплечный мешок.

Попробуем это сделать. Где же начало?

Начало, пожалуй, в моем приезде к отцу летом, в первый год моего учения в институте. Ата встретил меня на маленькой, затерявшейся в глухой степи, железнодорожной станции, и мы сразу тронулись. При выезде из станционного поселка, в начале степной дороги, стоял и приглушенно ныл телеграфный столб. С милой, мягкой улыбкой отец сказал: