Второй кощей

— Приветствую, — бодро кивнул я, пытаясь унять внутреннюю дрожь. — Меня зовут Матвей, по прозвищу Бедовый. Я пришел из Фекоя, чтобы поговорить.

— Ты не из этих мест, Бедовый Матвей, — сказал вполне нормальным, вполне приятным голосом Уголек. Ему бы диктором на радио быть, а не по пустынным землям Скугги шляться.

— Да. Но даже в моем родном мире принято представляться перед началом разговора.

— В этих землях меня прозвали Бедлам.

— Видимо, это прозвище. А имя?

Сам не понимал, зачем я так упорствовал. Словно чувствовал, что в этом кроется какой-то скрытый смысл. Или просто не хотел переходить к цели своего визита.

— Обычно на Скугге прозвища достаточно. Но если иномирцу так угодно, можете звать меня Рехон. Такое имя мне дали при рождении родители, да хранит Скугга их память.

Наверное, все мои эмоции были написаны на лице. Потому что Уголек недоуменно изогнул собранные шрамы на том месте, где у обычного человека должны были быть брови.

— Что тебя удивило, Бедовый Матвей?

— Твое имя. Так уж получилось, что мне о тебе много рассказывали.

— И кто же тебе рассказывал? — будто даже серьезно спросил кощей.

— Твой отец.

Глава 10

Все мои опасения по поводу проклятого развеялись, как только я обмолвился о Васильиче. После этого наш поход из «чисто побазарить и разрулить» превратился в дружеские посиделки. Точнее, Лео отправили к общему костру, а мы уселись в шатре Рехона.

За Дракона я не беспокоился, среди подчиненных Бедлама, как назвался сын Васильича, было всего четверо ведунов, остальные не подняли и пяти рубцов. К тому же, если эти ребята вдруг решат пощупать Лео за вымя, то очень огорчатся. Как совсем недавно расстроился один крон. Способность у Дракона была практически имбовая. По крайней мере, пока он горит.

Я даже подумывал над тем, чтобы напроситься в гости к Стыню. Вот только существовало несколько нюансов, которые серьезно смущали. К примеру, с чего Лео соглашаться воевать с тем, кто не проявляет к нему агрессии? Да и справится ли Дракон? Все-таки, как ни крути, а Стынь — один из изначальных кронов. В общем, все эти рассуждения я отложил в долгий ящик.

А теперь с удовольствием (не побоюсь этого слова) общался с проклятым, на котором, по мнению Скугги, и клейма ставить было негде, и вдобавок ел сочащееся жиром мясо, принесенное наемниками. Надо отметить, что стол таграна (точнее пол, покрытый шкурой, потому что мебели в шатре не оказалось) не шел ни в какое сравнение с яствами и.о. правителя Фекоя, что наводило на определенные размышления. Шутка ли, у него здесь было что-то вроде сладкого рулета и мясного пирога. Как выяснилось, каждые два дня Бедлам отправляет человека в Нирташ за припасами.

Но интересовало меня, конечно, не это. А судьба Рехона после того, как он покинул Фекой.

— Все началось, когда нас с матерью изгнали, — негромко рассказывал он, словно матерый акын. — Я помню это. Помню, как в один день отец просто пропал. А затем явился сосед и сказал, что если мы не сбежим, то рано или поздно за нами придут. Только куда было бежать? Вокруг твари, неразумная нечисть, опасные животные. Я же был лишь слабым пацаном…

Рассказывал он спокойно, без всякой ненависти, словно все это давно уже пережил и переболел. Более того, даже передал мне чашу с жидким «нектаром от летающих мурекхэ», очень напоминающим наш мед. Рехон всем своим видом показывал, что главное здесь не повествование, а моя трапеза.

— Можно сказать, нам повезло. У предгорья мы встретили Отверженного, проклятого воина с четырьмя рубцами. Он жил в одной из высокогорных пещер, куда редко добирались твари. Отверженный приютил нас, долго расспрашивал, а когда понял, что мы более не фекойцы, обрадовался. Он не трогал жителей крепости, боясь навлечь гнев Гитердора, так звали прошлого правителя.

— Почему он обрадовался? — спросил я.

— Потому что теперь его одиночеству пришел конец. Моя мать была красивой и еще не старой женщиной. Я же, напротив, юн и слаб. Можно сказать, у нее не было выбора. Она разделила с ним ложе, а я стал слугой у Отверженного.

Голос Рехона не дрогнул, тогда как у меня сами собой сжались кулаки. Было очень больно и обидно. За него, за несчастную мать, за Васильича. За всех.

— И что произошло потом? — чужим от волнения голосом, спросил я.

— Отверженный оказался жестоким человеком. Время одиночества озлобило его. Он любил избивать меня и издеваться, порой отправляя на опасные задания. Собрать валежник возле шестирогов или поискать ягоды в ореоле обитания тварей. Это ничего. Но когда он стал поднимать руку на мать, я понял, что больше терпеть нельзя. Я долго готовился, выжидал нужный момент и не проявлял ненависти. Хотя это было сложно. Пока, наконец, одной из ночей не размозжил ему голову камнем.

Рехон внимательно посмотрел на меня, и я внезапно понял, что под багровой пеленой его глаза вполне обычные, человеческие.

— Ты осуждаешь меня, Бедовый Матвей?

— Кто я такой, чтобы делать это? Я не испытал и половину того, что испытал ты.

— Ты очень добр, — мягко сказал Рехон. — Не так добр, как фекойцы. В ту ночь я стал рубежником. И, конечно же, проклятым. Скугга вполне однозначно расценила мой поступок. Наверное, по ее размышлениям, я должен был смиренно умереть. Однако я решил по-другому.

Лишь на мгновение черты лица Рехона ожесточились. Но стоило ему отхлебнуть травяной отвар, заменяющий здесь чай, и поставить чашку, как он уже вернул себе самообладание.

— Что за хист? — спросил я на автомате.

Однако удостоился лишь слабой улыбки. Ну да, о таком рассказывать не принято. Вот и Рехон дал понять, что на эту тему мы беседовать не будем.

— Я вернулся в Фекой. Потому что теперь у меня была сила. Теперь я мог стать стражником. Так и вышло. Фекойцы сделали вид, что ничего не было. Предпочли забыть обо всем. Минуло несколько десятилетий. Для рубежника — мгновение, для обычных людей — жизнь. Моя мать умерла от старости и невзгод, пока я убивал тварей и нечисть, прирастая в рубцах. Моя душа пылала злобой и ненавистью ко всему живому. Потому я ходил в самые опасные походы. Не думая, что вместе с рубцами вызываю все больший страх у жителей крепости.

— Все закончилось, когда ты стал ведуном?

— Гноссом, — поправил меня Рехон. — Здесь это зовется так. Да, Гитердор с самого первого дня смотрел на меня с опаской. Как и на любого проклятого. А когда я достиг уровня гносса, высказался вполне ясно. Теперь даже мои заслуги перед Фекоем не могли перевесить ужаса из-за проклятия Скугги. Уже тогда моя внешность начала меняться. Единственное, он посоветовал, куда мне можно отправиться. И я ушел в Нирташ.

— Что было потом?

— Много чего. И плохого, и хорошего. В основном, конечно, плохого. Наверное, если взвешивать мои поступки на весах, то я сделал намного больше зла, для других, чем добра.

— Ты убивал…

— Кто из рубежников не убивал? — усмехнулся Рехон. — Может, ты? Видимо, нет, Бедовый Матвей. Я о другом зле. Беспричинном, рождающимся из пустоты, словно из ничего. Зле, которое нельзя предсказать и от которого невозможно укрыться. Так я стал гьяном, знающим рубежником.

— Кощеем, — перевел я сам для себя его слова.

— И постепенно мой опыт стал превращаться в мудрость. Я понял, что нет смысла все время стремиться к силе и власти. Потому что это путь в никуда. Я видел тех, кто шел тропою воинов, никто из них не доживал до старости. И, как правило, умирали они всегда плохо. Тогда я понял, что нельзя тратить хист на любую прихоть, потому что его восстановление потребует жертв от Скугги. Главное, чего должен придерживаться рубежник, — умеренность. Посмотри, на моем столе множество еды. Но я не стремлюсь съесть ее всю.