Второй после Бога

– Вчера я посетил коменданта Шторма, пока вы… – Он наморщил лоб, и взгляд его стал острым. – Да так… Вы знаете, что я думаю об этом деле, но… У коменданта Шторма мне не сказали прямо, но намекнули, что не хотели бы видеть Его Высокопреосвященство в городе, да и в других частях страны тоже, если на то пошло.

– Они знали, кто он? – с удивлением спросил я.

– Да, очевидно. Наверняка этот таможенник проболтался, хотя вы и просили его держать язык за зубами.

Я не стал напоминать юнкеру, что это он, а не я, сказал таможеннику, что нунций посланник Папы, а не обычный торговец.

– Почему они настроены против нунция дей Конти? – поинтересовался я.

– Об этом не говорилось, но и так ясно: многие были бы против его присутствия, узнав, что он католик.

Слова “были бы против его присутствия” прозвучали в моих ушах как “пожелали бы ему смерти”. Я чуть не рассказал юнкеру о вчерашних событиях, о том, что нам надо следить за действиями нунция больше, чем за тем, что замышляется против него. Но мы были не одни, фрейлейн Сара все еще сидела за столом, она молчала, повернувшись лицом к кухне, словно ее интересовало то, что матушка Хильде там делает. Я знал, что она не понимает по-датски, но лучше было не рисковать.

Юнкер Стиг допил пиво и снова налил себе из кувшина.

– Этот покойник, тот, которого вы осматривали… – Юнкер не поднимал глаз от кружки. – Вы уверены, что он умер от какой-то болезни?

У меня от лица отхлынула кровь, и я схватил нож, чтобы отрезать себе еще кусок сыра, мне нужно было что-то сделать.

– Городской судья… – Я покашлял, чтобы прочистить горло. – Городской судья Мунк в этом не сомневается. Так что… это точно.

– Вы уверены? – Юнкер Стиг не спускал с меня глаз.

Я кивнул несколько раз, это как будто убедило его, он потянулся за свежим хлебом и откусил большой кусок. Задумчиво жуя хлеб, он поднял глаза и хотел что-то сказать, но предупреждающе поднял руку и дожевал хлеб.

– Сегодня ночью… нет, я имею в виду прошлую ночь, во Фредрикстаде у аптекаря… не слышали ли вы чего-нибудь необычного? Понимаете, мне кажется, я слышал…

Его прервала фрейлейн Сара, которая встала так внезапно, что со стола чуть не упала тарелка. Быстрым шагом, без единого слова она вышла из комнаты. Мы оба удивленно смотрели ей вслед. В ту же минуту в комнату вошел Олав с шапкой в руке.

– Будет лучше, если мы отправимся не мешкая, пока ветер попутный, – сказал он.

Я кивнул.

– Сейчас идем.

Он все еще ждал, и мы встали из-за стола. Юнкер Стиг крикнул своего слугу, Герберта, и приказал перенести его багаж в лодку. Я попросил Олава помочь мне с багажом нунция.

Продолжать разговор с юнкером о той ночи во Фредрикстаде было уже невозможно, наверное, оно и к лучшему. По дороге к лодке, на свежем воздухе, я снова все продумал и решил ничего юнкеру не говорить, по крайней мере пока. Изменить что-либо он все равно был не в силах, а тайна уже не тайна, если ее знают двое, любил говорить Томас. А нас с нунцием уже было двое.

Кроме того, я не был уверен, что юнкер Стиг, когда все станет известно королю, будет так же заинтересован в том, чтобы спасти шею Петтера Хорттена, как свою собственную. В том же, что королю это станет известно и что главным героем будет человек благородного происхождения, я не сомневался. Юнкер Стиг наверняка придумает, как ему действовать, думал я, таская наши вещи в лодку Нильса. Придумает, как подать себя в выгодном свете, а меня сделать виноватым в том, что нунцию удалось совершить свое злодеяние.

“Лучше думать о людях плохо и ждать, чтобы они доказали обратное”, – презрительно думал я, влезая в лодку.

Переезд через фьорд прошел легко, как и следовало ожидать. Я сидел на носу, опустив руку в воду, и смотрел на знакомые места. С левого борта поднимался внушительный остров Бастёйен, с правого – маленький, словно встрепанный, Мёленёйен, который почти сливался с утренним туманом. Впереди к нам приближался мыс Хорттен, он рос на глазах, и я узнавал крутые склоны, большие камни, места, где я ловил рыбу, где разбил до крови колено, видел косулю или бегал за отвязавшейся скотиной. За деревьями виднелась усадьба, темные поля, спускающиеся к морю, еще не перепахали после того, как урожай был собран. Видно, хозяин немного затянул со страдой.

Скрытый от глаз остальных, сидевших у меня за спиной, я достал из кармана бумагу и развернул ее. Она затрепыхалась на ветру, приклеилась на мгновение к моим пальцам, и я смог прочитать слова: “… пожизненное заключение…”Ветер усилился, я испугался, как бы он не вырвал бумагу у меня из рук, сложил ее и снова сунул в карман.

Нильс предпочел пройти мимо Веалёса и войти во внутреннюю бухту, чтобы оказаться с подветренной стороны, когда будет причаливать к берегу, и я вспомнил, что при сильном ветре тут было трудно маневрировать плоскодонкой. Когда паром царапнул дно ниже Сёебудена, я под носом Олава схватил канат, спрыгнул на берег и привязал лодку к большой сосне, которая всегда нас здесь выручала. Олав побежал через лес, чтобы пригнать лошадь с телегой за нашим багажом. Дождь перестал, но мы все немного промокли и дрожали от холода на ветру, поэтому я предложил нунцию не ждать телеги. У него побелел кончик носа, лицо посинело, и я вдруг сообразил, что в качестве слуги плохо забочусь о своем хозяине, позволив ему совершить эту нелегкую поездку без всякой поддержки и слов сочувствия с моей стороны. Нунций молчал, и я сделал вид, что все в порядке. На самом деле я испытал даже недобрую радость от его несчастного вида и невольно вспомнил о Немезиде.

Когда мы уже шли под деревьями, я видел, что Нильс отвязал лодку от сосны, привязал ее к молодой ели и убрал мачту.

Мне было странно, что деревья стали выше, пышнее и в некоторых местах появился густой подлесок, но я как будто узнавал отдельные деревья и они на ветру даже кивали мне, когда я проходил мимо. Вскоре мы миновали большую прогалину, которую я всегда называл “садом”, потому что у нас в усадьбе не было настоящего сада, и осенние краски засверкали в лучах солнца, упавших на могучий каштан, росший посреди прогалины. Мне захотелось показать это моим спутникам, но нунций шел, погруженный в свои мысли, и не поднимал головы, а юнкер Стиг, поддерживаемый Гербертом, ковылял последним в своих башмаках на высоких каблуках.

– Sch"on, – пролепетала фрейлейн Сара и посмотрела на верхушку каштана. Она улыбнулась мне. – Как сказать это по-датски?

– По-норвежски, здесь мы говорим по-норвежски, – сказал я и покраснел. – По-норвежски мы говорим, что это “красиво”. – Или “мило” хотел я прибавить, но промолчал, не совсем понимая, что именно я вкладываю в это слово.

Когда мы поднялись на последний холм и оказались во дворе усадьбы, у меня перехватило дыхание, я оглядывался по сторонам, не в силах произнести ни слова. Оставалось надеяться, что хозяйка и хозяин помедлят и не сразу выйдут, чтобы приветствовать меня с приездом, – я боялся пустить слезу. Здесь ничего не изменилось, думал я, прохаживаясь по двору взад и вперед и узнавая знакомые вещи. Покосившееся окно в каретном сарае, потому что один угол просел на полфута, камень, на котором я нацарапал свое имя, когда научился писать, гнездо ласточки под кровлей хлева, колодец и корыто, крыша сеновала, которая еще совсем новой уже потребовала ремонта, жилой дом, дверь в него…

– Секретарь-помощник полагает, что мы будем стоять здесь, пока не простудимся? – спросил юнкер Стиг и зашагал к двери в дом. Он снова гнусавил.

В эту минуту появился Олав на телеге, чтобы ехать к лодке за нашими вещами, я остановил его и спросил, где хозяин. Он показал на окно большим пальцем:

– Думаю, он спит.

Пораженный, я вошел в дом, чтобы увидеть хозяйку. Она была не из тех, кто позволяет мужу спать до полудня. Хотя он порой и любил выпить, он исправно вставал засветло и своевременно делал все, что входило в его обязанности, как того требовала хозяйка. Ее самое было почти незаметно, и при чужих она почти не открывала рта, но дома, в четырех стенах, последнее слово всегда было за ней.