Второй Салладин

"Дядь, – значилось в телеграмме, – я нашел "Биг-Тако" но еще много кто хочет заполучить рецепт боюсь он испортится пришли помощь Эль Пломо Сьерра дель Каррисаи Твой Джим".

А вдруг это должностное лицо присвоило себе деньги и послало к черту гринго с его телеграммой, а само двинуло в ближайший бордель?

Тревитт покачал головой. Гнев, в основном происходивший из жалости к себе, клокотал в нем все сильнее. Кто знает, что вообще творится у них в конторе? Может, Чарди вылетел с работы. Может, надо было с самого начала отправить телеграмму кому-нибудь вменяемому вроде Йоста Вер Стига. К черту ковбоя, надо было обращаться напрямую к верхушке.

Тревитт принялся корить себя за упущенные возможности. Может быть, еще не поздно, ну да, даже сейчас, послать телеграмму Йосту, в Лэнгли, штат Виргиния: "Дорогой Йост, возможно, вы удивитесь, но..."

Но...

Но правда в том, что Билла Спейта убили. Правда в том, что какие-то люди пытались убить Рейнолдо Рамиреса. Правда в том, что вся эта каша заварилась почти сразу же после того, как курд, Улу Бег, устроил перестрелку при переходе через американскую границу, который организовал для него Рейнолдо Рамирес. И правда в том, что сюда в любую секунду может заявиться шайка бандитов. Однозначной связи между этими событиями не было, но она напрашивалась сама собой. Все сходилось одно к одному, хотя, как Тревитт ни старался, все равно не мог сообразить, каким образом и почему.

Кто их преследует?

Вот тебе ключ к разгадке, Тревитт. Мексиканские бандиты, пытающиеся прикончить El Stupido ради его ночного клуба, или за прошлое предательство, или... Или это действуют какие-то другие силы?

Тревитт поежился.

За складчатой линией гор солнце опускалось в исполинский синяк рваных фиолетовых облаков. Внизу темнела тихая долина. Там, на этих пологих склонах, произрастало, наверное, на миллион долларов марихуаны. То был дикий край, бандитский край, край оружия. Здесь оружие носил каждый. Здесь кипели страсти.

Тревитт посоветовал себе взглянуть в лицо действительности и на время забыть про окружающий пейзаж. Забыть о своей отчаянной мольбе Пресвятой Деве. Ему придется выпутываться из этой переделки в одиночку.

Он снял с плеча винтовку, "ремингтон" семисотой модели, стреляющий семимиллиметровыми патронами "магнум", с оптическим прицелом шестикратного увеличения. У Рамиреса таких было две. Раз-другой в год преуспевающий владелец бара и борделя приезжал сюда пострелять пустынных толсторогов.

– Эй, тут еда, – позвал Роберто.

Тревитт вновь вскинул винтовку на плечо. Еда, значит, опять бобы с рисом, значит, опять их всех ночь напролет будут донимать газы, а он знал, что ему предстоит дежурить с двух до шести утра, когда газовая атака будет совсем непереносимой.

Боже правый, ни о чем таком у Ле Карре никогда даже не упоминалось.

Глава 35

Сегодня был его третий день; он уже успел проявить свои таланты и был формально принят в команду, хотя никто так и не спросил его имени и не поинтересовался, откуда он. Они знали о нем нечто более важное: что он без промаха попадает в корзину с двадцати пяти футов, если получит передачу; яростно бросается на мяч; ставит такие заслоны, от которых игрок противника может запросто лишиться зубов; отчаянно борется за подбор мяча и, наконец, что он честен.

– Ты из профи, старик? – хмуро спросил его самый высокий, местная звезда, который, как говорили, в жизни был почтальоном.

– Я неделю пробыл в лагере старой команды "Чикаго пэкерз". Но не сумел там удержаться.

– Скажи, приятель, думаешь, я смог бы играть за профи?

Чарди помолчал долю секунды. Он ведь был уязвимой фигурой – единственный белый на площадке.

– Нет, – ответил он наконец. – Вряд ли. Прости. Ты не потянешь.

Чарди показалось, что почтальон сейчас его ударит. Ему было где-то года двадцать два, в нем шесть футов пять дюймов росту, и он владел несколькими отличными приемами. Небось год или два играл в команде какого-нибудь колледжа, пока не вылетел или не ушел сам.

Но парень, похоже, обдумал все и пошел на попятный. Пожалуй, он был слишком утонченным, чтобы драться, или слишком умным, или же втайне признавал справедливость оценки Чарди, или чувствовал, что этот странный белый не боится ни бога, ни черта и будет драться с ним до последней капли крови.

– Тогда давай играть, старик, – сказал почтальон.

– Давай, – отозвался Чарди, и игра началась снова.

К этому времени Чарди уже успел прорваться на лучшую площадку, где пятеро на пятеро боролись самые талантливые игроки. Сначала черные позволяли себе выказывать свой гонор: они толкали и оскорбляли его, и не раз он летел на асфальт. Но он давал им сдачи локтем или бедром, а его мячи ложились в корзину без промаха.

Он до сих пор бил в прыжке. Это не забывалось. Оно никогда не терялось, это умение. Мяч летел в корзину, а не в кольцо или щит, хотя здешние корзины были сделаны из цепей, которые по-средневековому позвякивали, когда сквозь них пролетал мяч. Чарди был словно заговоренный. Он играл, чтобы забыться, спрятаться, раствориться в игре, блестящей игре. Он понимал лишь, что должен играть, или умрет. Его тело истомилось по спорту.

Он улетел из Бостона и из вашингтонского аэропорта Нэшнл направился прямиком в город, заехал только в спортивный магазин в торговом центре в пригороде, купил себе роскошные кроссовки – "Найк", из натуральной кожи, профессиональную модель, – и добротный мяч "Симко" для игры на открытой площадке. Сразу же двинулся в центр, пока не увидел баскетбольную площадку, хорошую и большую, за мостом, в низине между шоссе и неторопливой рекой. Она и называлась в честь этой реки – "Анакостия". Он знал, что там собираются лучшие игроки.

Он мог бы играть вечно. В свои тридцать восемь он чувствовал себя на шестнадцать. Если на земле и был рай, Чарди наконец-то нашел его: площадка, два кольца и мяч, летящий точно в цель.

Да, сегодня он был в ударе.

– Бей.

– Бросай.

– Заколачивай, приятель.

– Накрывай.

– Черт, да ты мастер.

Он забросил мяч в кольцо четыре, потом пять, потом шесть раз подряд, прежде чем промахнулся. Мячи летели по высокой траектории, словно послания от Бога, прямо в центр, без пощады. Он толчком досылал мяч в корзину, бил по нему ладонью вытянутой руки, бил с отскоком назад с обеих рук. Он пробивался к задней линии, получал пас и рывками уходил от опеки двух защитников обратно, чтобы забросить мяч из-под самого кольца. Мяч был словно роза, такой невесомый и душистый. В своем зачарованном трансе Чарди послал мяч в корзину с сорока футов, и тот пролетел сквозь кольцо, не звякнув цепями. После этого броска даже почтальон хлопнул его по заду.

Но в конце концов в зыбкий сумеречный час третьего дня, когда на конусы люминесцентных ламп, освещавших кольца до полуночи, уже начали слетаться мотыльки, в этот спортивный рай прокрался змей. Чарди старательно делал вид, что не замечает его, но разве можно было не заметить единственное, кроме его собственного, белое лицо среди множества черных, пусть даже оно маячило совсем вдалеке, за стеклом неприметного автомобиля?

Тому, кто выслеживал его, нельзя было отказать в терпении. Он ждал, точно неумолимая статуя, в своей машине еще несколько матчей и даже позволил Чарди выпить банку холодного пива, которую кто-то протянул ему.

Наконец, когда уже почти совсем стемнело, в тот самый миг, когда Чарди бил с задней линии – и, что случалось с ним не часто, промахнулся, – дверь хлопнула и появилась невысокая фигурка.

Ланахан. Они послали Ланахана.

Следующие два броска Чарди не удались, и игрок, которого он теоретически опекал, закатал два мяча.

Майлз в своем измятом костюме робко приблизился, потоптался на месте и отыскал местечко на одной из трибун, примыкающей к полю.

Чарди снова промазал. Внезапно он утратил способность попадать в корзину. Его руки и ноги налились свинцовой усталостью.