Второй шанс

Потом у меня появился друг, который стал бегать со мной. Он был воистину неутомим и рассказывал анекдоты, в то время как я экономил силы. По выходным мы пробегали по двадцать пять километров, а скоро уже и по тридцать. Я чувствовал себя так, как будто родился заново. От горшка два вершка, мой семилетний сын легко трусил рядом со мной. Я и сейчас вижу, как он стартует, легконогий и жизнерадостный. Он унаследовал мое стремление пройти еще один лишний километр. Я бегал на всех континентах мира.

Через некоторое время я пробегал по пятьдесят километров каждые выходные. Беатрис лежала в постели, ее ноги были залиты кровью. По дороге домой я покупал свежий хлеб и приносил ей завтрак. Она приподнималась на подушках, и я целовал ее, обливаясь потом. Она была довольна: я был вовремя к первой ежедневной процедуре со скальпелем. Много лет назад она бежала передо мной на берегах озера Мичиган в Чикаго. Мне нравилось отставать, чтобы любоваться ею. То и дело я догонял ее и щипал за попку. Она вскрикивала и пользовалась этим как предлогом, чтобы остановиться.

Однажды мы провели февраль с друзьями на старой ферме в Шамони. Мой друг Тити представил нас своему сводному брату, закованному в гипс от шеи до пяток. Он со смехом поведал нам о несчастном случае, который приключился с ним при полете на параплане. У его друга запутались стропы, и он налетел на скалу. Сводный брат Тити бесстрашно отправился помогать ему, но в итоге врезался в гору. Его друг отделался несколькими ссадинами.

Его позабавила эта «неудача», совсем как авария, в которую он попал двумя месяцами ранее, когда летел на своем маленьком самолете с дочкой своего начальника. У самолета отвалился мотор, болт был плохо закручен. Брат умудрился посадить самолет на озеро Анси[40], и они доплыли до берега. Его хладнокровие было единственной причиной, по которой они остались в живых. Милый, безрассудный парень. Он начал мое обучение парапланеризму, сбросив меня со скалы.

Мне потребовалось несколько лет и несколько курсов выживания, чтобы овладеть управлением парапланом, но со временем я научился входить в пике на высоте километра, стремительно обрушиваться вниз и снова овладевать ситуацией всего в метре над водой. Как я узнал на собственном опыте, летать над водой – менее опасное занятие. Скоро мои полеты стали длиннее. Я приземлялся, изможденный, через пять часов. Было необычайно волнующе обнаруживать восходящий поток по шелесту листьев и кругами входить в него, пока он не возносил тебя с душой, ушедшей в пятки, на три-четыре километра выше точки, откуда ты начинал. Я научился любить ястребов, которые были еще одним указателем местонахождения потоков горячего воздуха. Иногда они камнем бросались на меня, если я подлетал слишком близко к их гнездам. Однажды я пролетел над Монбланом[41]. Он лежал, ослепительный, у меня под ногами. Крупный орел маячил над моей головой.

Скоро я с ума сходил по полетам на параплане. Я отправлялся в горы с рюкзаком и останавливался везде, где чувствовал, что красота места зовет меня. Сперва я даже носил специальные шляпу и галстук, но бросил это, когда потерял слишком много шляп и изорвал слишком много галстуков, чтобы упоминать о них. Скоро у меня за спиной были сотни полетов.

Типичный полет начинался с того, что я бесцеремонно разворачивал параплан и изучал рельеф, пока остальные суетились вокруг. Я измерял промежутки между порывами теплого воздуха, приминавшими траву, прикидывал, когда придет следующий, и выгибался, чтобы расположить параплан прямо над ним. Так... отлично. Пока остальные любители прыгали в пустоту, раскачиваясь и кренясь, как корабль в бурном море, я просто немного притормаживал и набирал высоту в выбранном потоке, как взлетающий вертолет. Я вытягивался вперед, чтобы управлять парапланом, и издавал радостный возглас; я был орлом. Если правый кончик крыла, дрожа, поднимался вверх, я наклонял тело, перекрещивая левую ногу над правой, слегка вытянув левую руку вперед, а правую отведя назад. Я последовательно входил в центр потока, пока он не выбрасывал меня, обычно у основания облака. Я знал, что это не разрешалось, но все равно любил подниматься так высоко, как только мог. Никто не следовал за мной так высоко. Я выходил из облака и ловил новый теплый поток. Я вытягивал ноги и закидывал голову назад для достижения наилучшего аэродинамического качества, а потом закуривал сигарету. Иногда я даже скручивал ее. Я настраивал наушники моего плеера. Сколько раз я летел, распевая «Норму» Беллини во весь голос!

Я бесконечно парил в километрах над другими крыльями, над горами, а в одном памятном случае и над парой истребителей «Мираж». В другой раз мой путь с ошеломляющим шипящим звуком пересек планер. Иногда мне становилось страшно. Однажды я даже обнаружил, что лечу над Швейцарией без паспорта. Я грыз шоколадку и пил из трубочки, прикрепленной сбоку к моему шлему, и не хотел спускаться. И вот, в тот момент, когда я думал, что мне удалось ото всех оторваться, по радио назвали мое имя. Они обнаружили мое крыло с земли, находясь в нескольких километрах внизу. Время возвращаться. Я трижды оборачивал клеванты вокруг правой руки, зажимал их и перемещал вес в ту же сторону. Передняя кромка крыла начинала все быстрее и быстрее наклоняться и входить в спираль. Скоро она располагалась вертикально, а мое тело - горизонтально, вращаясь по спирали. Мы падали в дьявольском танце, крыло и я, один, два, три километра, под контролем, но с головокружительной скоростью. Потом, за пару сотен метров над местом приземления, я поднимал руку. Я вставал на подножке, собирал все стропы, кроме двух средних, садился обратно и складывал хлопающие края крыла так, что только середина оставалась надутой. Я снижался к точке приземления. В паре метров от земли я отпускал стропы и тянул тормоза; крыло снова наполнялось воздухом и опускало меня, как бабочку, садящуюся на цветок.

Небеса были моей стихией. Я был как ангел.

А потом однажды я врезался во что-то, что было то ли зеленой травой, то ли сущим адом.

Неудачное приземление

Я лежал на склоне горы, чувствуя всего лишь легкое онемение. Должно быть, я потерял сознание. Макс и Ив, мои друзья по полетам на параплане, приземлились рядом со мной. Макс, который был врачом, вырыл ямку возле моего лица, чтобы я мог дышать, и по рации сообщил на базу об аварии. Я не знаю, почему они не трогали меня. Я разговаривал с ними, мое дыхание было спокойным. Так почему же они продолжают спрашивать меня, могу ли я дышать? Стебли травы щекотали мой нос, я чихнул, потом начал смеяться. Макс с кем-то ругался по рации. Он требовал отправить за нами вертолет из Гренобля[42], не из Шамбери[43], хотя Шамбери был ближе. Ив со мной разговаривал, как с ребенком, и выглядел он очень потрясенным. Я, кажется, был не в состоянии двигаться.

Я провалился обратно в бессознательное состояние, а затем был разбужен страшным шумом. Это был вертолет, пытавшийся удержать стабильное положение при сильном ветре. Врач и пожарный выскочили, затем вертолет поднялся и завис у нас над головами. Я не чувствовал ничего. Они бережно переложили меня на спину на носилки. Я видел небо и вертолет надо мной. Они собирались забрать меня с собой, а мои друзья намеревались остаться. Я обратился к Иву, так как понял, что существует проблема. Я попросил его немедленно позвонить Беатрис и сказать ей, что ничего страшного не случилось, что я люблю ее, она всегда была для меня единственной, что она была светом моей жизни. «Позвони моим родителям скажи им, чтобы были добрыми к Беатрис, чтобы не позволяли ей пройти через все это одной». Они жаловались на мой парапланеризм в течение десяти лет, однажды они даже заявили, что не станут заботиться о моих детях, если со мной произойдет несчастный случай. Беатрис начала плакать. Я должен был сказать что-то, но они были правы. Я был в слезах, говоря с Ивом. Я хотел, чтобы он просил моих родителей заботиться о моей семье. Ив успокоил меня. Я дал ему номер телефона своего секретаря, чтобы она могла отменить мои встречи в тот вечер в Италии, на следующий день в Швейцарии и через день в Германии.

Вертолет опустил трос. Перед тем, как меня подняли, я извинился перед Ивом за испорченный день. Я покачивался в воздухе, поднимаемый на лебедке. Второй пилот наклонился, чтобы схватить меня, и затащил на борт. В салоне ничего не было слышно от грохота винта. На меня надели кислородную маску.

Мы приземлились на крышу больницы в Гренобле. Меня сразу умчали в анестезионную. Лица наклонились ко мне, и мы поговорили. Человек, должно быть, это был хирург, прервал наши любезности, говоря: «И еще, это срочно!» Это были последние слова, которые я слышал за долгое время.

Позже я узнал, какой трудной была эта операция. Беатрис и мои родители сумели добраться до больницы за несколько часов. Хирург, встретивший их, сказал: «Вероятность выкарабкаться у него всего двадцать процентов».

После операции мое тело отказывалось дышать. Врачи ввели меня в искусственную кому на целый месяц, так что аппарат искусственной вентиляции легких мог делать свою работу беспрепятственно, не будучи отвергнут моим телом.

Беатрис провела целый месяц около моей постели, разговаривая со мной, рассказывая мне истории, немало раздражая хирургов, которые думали, что это все – пустая трата времени. Беатрис не останавливалась ни на мгновение, пока не вытащила меня оттуда. Она позвонила Фреду Шендону, моему боссу, и Андре Гарсиа, моему бывшему боссу и другу. Они перевезли меня в больницу Питье-Сальпетриер в Париже. Там я оставался в течение более чем двух месяцев.

Я пребывал в коме несколько дней после прибытия, потом доктор Виар выбрал способ медицинского вмешательства. Оно включало резкую отмену всех лекарств, которые мне вводили, включая суточные капсулы Имована, которые удерживали меня в коме. Это был сильный шок. Целую неделю у меня была температура сорок градусов, от огромного количества лекарств пострадала печень, но постепенно я вернулся в состояние, близкое к сознательному. Я вернулся на землю под пристальным взглядом Беатрис. Я не помню, что она говорила, только выражение ее глаз.