Второй вариант

— А это уже зависит от степени сознательности комсомольца. И ваша задача, как комсомольского вожака, будить эту сознательность своим страстным словом, каждым мероприятием...

Беседа длилась, наверное, не меньше часа. Савин ловил себя на том, что вдруг соглашался с доводами Пантелеева. На него обволакивающе действовала убежденность, с которой тот объяснял истины вроде бы и азбучные, но и не такие простые. Но тут же Савин внутренне спохватывался и уже понимал, что не верит всей этой кажущейся правильности. Но молчал. Не то чтобы из-за нежелания перечить своему политотдельскому начальнику, скорее, не хотел обидеть его категорическим несогласием, такого опытного и доброжелательного.

— Дневник индивидуальной работы с комсомольцами у вас есть? — спросил капитан.

Ароян говорил Савину про такой дневник, но как-то вскользь, не по-приказному. Предупреждал также, что любой проверяющий будет интересоваться дневником. Но Савин не придал этому значения и не завел дневник, посчитав его делом формальным.

— Нет пока, — признался он.

— Спишем факт на неопытность, — улыбнулся Пантелеев. — Но обязательно заведите. Поговорил с комсомольцем и тут же записал: с кем, когда, о чем...

«Для чего записывать? — хотел возразить Савин. — Для отчета? Для проверяющего?» Но вдруг подумал, что капитан их беседу тоже запишет в свой дневник. От этого Савину стало неприятно. Черт с ним, с учетом индивидуальных бесед! И слово-то заказененное, будто из старого канцелярского архива: «индивидуальных»! «Буду вести дневник, — решил он. — Для формы. Только показывать, кроме проверяющего, никому не стану».

— Просчеты на первых порах бывают у каждого, — сказал Пантелеев и встал, давая понять, что разговор подошел к концу. Положил руку Савину на плечо и, словно ставя точку под официальной частью, перешел на «ты»: — Пооботрешься. Опыта наберешься. На мою помощь всегда можешь рассчитывать... Ну, а насчет прокола с собранием, я не буду его записывать в акт. Мне даже импонирует твоя партизанщина, сам такой был. Главное в любом нашем мероприятии — это организующее начало...

5

«Удивительно, — думал, шагая по тайге, Савин, — одни и те же слова могут иметь в устах разных людей разный смысл». У Пантелеева — организующее начало означает продуманный сценарий, иногда даже спектакль. У Давлетова — подробный план: кому, что и как делать — и все от сих до сих. А у него, у комсомольского работника Савина?..

Минуты ползли и бежали одновременно, складывались в часы. Солнце уже светило в лоб. Значит, по предсказанию Дрыхлина, Юмурчен близко, и их пути вот-вот придет конец. Лиственничник стал погуще, в него то и дело встревали сосенки, радуя глаз зеленью и знакомостью. И, словно ставя точку, объявился поджидавший их Дрыхлин.

— Не слышу песен, отцы-командиры!

— Далеко еще? — спросил Савин.

— Рот на ширину приклада, Женя! Взгляните внимательнее.

Совсем близко Савин увидел избушку на курьих ножках, прикрытую от постороннего глаза березнячком. А внизу лежала закутанная в снежное одеяло река.

— Юмурчен, — сказал подошедший Давлетов.

— Юмурчен, — тихо проговорил Савин.

Объяснение с читателем

Когда я читал своим бамовским друзьям еще в рукописи эту повесть, Анатолий Федорович Синявский сказал:

— Красиво звучит — Юмурчен. Придумал?

— Нет, — ответил я. — Такая река есть на самом деле.

Алексей Михайлович Железнов уточнил:

— На западном участке.

А когда мы дошли до конфликтной ситуации, все дружно воскликнули:

— Такого не было!

— Было, — возразил Валерий Айдынян. — Только не у нас. Кажется, в Февральске.

— В Февральске все обошлось без конфликта, — сказал Юрий Назаров. — Это вроде бы в Березовке какая-то неприятность с трассой была. И спросил: — А ты знаешь, что с нашим представителем заказчика случилось?

— Опять вы про конкретных людей и про конкретные факты, — стал объяснять я. — Герои повести вымышленные. Имеет же право автор на художественное обобщение?

— Конечно, имеет, — согласился Назаров и с сомнением поглядел на меня.

Потом начались воспоминания о действительных делах и событиях, которые мы переживали вместе. И, комментируя их, бамовцы говорили:

— Тут ты малость приврал.

Потому, чтобы избежать кривотолков, должен признать, что в основу повести конечно же легли личные впечатления о БАМе, где я трудился около трех лет. Но конкретных прототипов героев нет. И если кто-то кого-то признает по отдельным признакам, похожим ситуациям, то это совсем не означает, что так оно все и было в реальности.

Глава II. ЗИМОВЬЕ

1

— Вы что-нибудь понимаете, Женя? — спросил Дрыхлин, расшвыривая сугробик возле двери.

— А что?

— Посмотрите. С каких это пор аборигены стали верить в русскую подкову? А?

К дверному косяку была приколочена обыкновенная лошадиная подкова.

— Говорят, к счастью, — ответил Савин.

— Да. Но тут лошадь за сто верст не найдешь. Впрочем, наше дело гостевое...

Дверь негостеприимно проскрипела, пропуская их. В зимовье было сумрачно, свет пробивался лишь сквозь крохотное, полузалепленное снегом оконце.

Приблизительно таким Савин и представлял жилье охотника. Нары, грубо сколоченный стол с керосиновой лампой. Потолок зарос инеем, видно, хозяин давно не ночевал здесь. Но рука его чувствовалась.

У порога притулился топор, между железной печкой и нарами ровной поленницей лежали дрова. В самой печке аккуратным топырком была уложена на сухой мох лучина. Дрыхлин поднес спичку, мох голубовато загорелся. Но дым сквозь щели в железной трубе и через дверцу повалил в избушку.

— Снегом забило дымоход, — сделал вывод Давлетов. — Придется вам, товарищ Савин, как самому молодому, подняться наверх и прочистить трубу.

Савину до смерти неохота было подниматься. Он сидел на березовом чурбаке расслабленный и распаренный. Хотелось брякнуться на нары и полежать, но он понимал, что и нельзя этого сделать в выстуженной избушке, да и по чину не положено. Чуть помедлил, прежде чем встать и выйти. Дрыхлин опередил его:

— Сидите, Женя! Откуда вам знать, как это делается! Лучше — я. — Он бережно положил на нары какие-то деревянные рогатульки, которые до этого, увидев на подоконнике, разглядывал с интересом и вниманием.

Савин собрался было возразить, но Дрыхлин уже выкатился наружу. Слышно было, как он загремел чем-то, потом глухо застучал по трубе. И затих. Савин, собравшись с силами, тоже вышел из зимовья. Дрыхлин, стоя на шаткой коротенькой лестнице, высвечивал карманным фонарем чердак.

— Это вы, Женя? — спросил он. — Знаете, здесь лыжи. Возможно, и хозяин недалеко.

К реке от зимовья вела еле заметная, запорошенная снегом тропка. Савин пошел по ней и остановился у самой кромки крутого берега. Вот он какой, Юмурчен!.. Весь в обрывистых берегах, упрятанный под лед и тихий-тихий. На снежном покрове Савин увидел рисунок из птичьих следов. Чуть в стороне, наискось, реку пересекала цепь глубоких парных вмятин: прошел какой-то зверь. Было безветренно и даже почти тепло. А может быть, тепло просто еще не ушло из тела, разогретого ходьбой по цельнику.

— Тайгой любуетесь, Женя? — спросил подошедший Дрыхлин. — Я тоже люблю тайгу. Привык за пятнадцать лет бродячей жизни.

— И никуда не выезжали?

— Ну что вы! Каждый год бываю на Черном море.

— Так уж и старые?

Дрыхлин хохотнул. Спросил:

— Видите, глухарь купался?

— Где купался?

— В снегу, Женя. Вон следы. А вот и ямка... Нетронутые еще места.

— А что это за рогатки вы разглядывали в зимовье?

— Это, Женя, охотничий инструмент. На нем шкурку соболя растягивают.

— Никогда не видел соболя.

— Королевский мех! Самый красивый — игольчатый соболь. Представляете, по черному — серебряные иглы. Шедевр природы! Я уж не говорю о рыночной стоимости.

— А сколько он стоит, игольчатый?

— Вашей бамовской зарплаты не хватит.

Савин подумал: «А кто же их носит, такие дорогие шкуры?» И тут же вспомнил магазин мехов в Столешниковом переулке, куда он забрел как унылый попутчик своей королевы, увидел ее нервные пальцы, разглаживающие мех шубы, на которой висела бирка с четырехзначной цифрой. Потом возле шубы появилась красивая фарфоровая женщина с плавными жестами, а с ней невзрачный носатый мужичок, выплативший враз эту несусветную из четырех цифр сумму...