Второй закон Джаги-Янкелевича

После этого он обвел весь этот зал, полный евреев, горящим взглядом капитана, покидающего во время шторма свой корабль, и проревел:

— Счастливого плавания вам, будущие кацманы и шварцманы! И почему-то добавил: — И Файзенберги!

Вас, конечно, интересует, что произошло дальше с этим бедным ректором. Ничего необычного — он сел. В переносном смысле этого слова. Говорят, за сионистскую пропаганду.

А всех кацманов и шварцманов и даже Файзенбергов погнали вон… И Роза успокаивала моего бедного сына.

— Чем я могу тебе помочь, — говорила она, — у нас нет денег, чтобы дать взятку. А если б даже и были — я бы все равно не смогла. У меня нет «руки», которая б сняла трубку и позвонила. У меня нет дачи, где бы смог отдохнуть преподаватель, прежде чем принимать у тебя экзамен, и нет шубы, которую могла бы носить его жена после… У меня нет власти, чтобы отменить ненависть, и нет средства, чтобы все любили евреев.

— Не беспокойся, мама, — сказал ей мой сын, — я пойду туда, куда берут. Без блата и денег. И всех. Есть такое место?

— Есть, — ответила Роза, — такое место есть, — это армия.

— Ну, вот. Я стану доблестным защитником.

— Тогда мы проиграем войну, — сказала Роза.

— Может, хотя бы после этого я поступлю в институт?

— В какой, — спросила она, — в китайский? С твоими глазами?

— А почему мы должны обязательно проиграть Китаю? — поинтересовался он. — Разве мы не можем проиграть Израилю?

— Ты ищешь сложные пути поступления, — заметила Роза. — Никто из-за твоего института не развяжет войну. Даже с Израилем.

…И он поступил в Холодильный. Вернее, Роза поступила его туда. Она выступила перед членами приемной комиссии. Она говорила, что у нас дома есть холодильник, что он сам сибиряк, что его папа — то есть я — обморожен, что у нас в квартире всегда страшный холод, что мой сын любит мороженое, что она в сорокаградусный мороз ходит почти без пальто, что мой сын почти «морж» и что он обожает мороженые рыбу и фрукты. Она говорила о холоде с таким жаром, что ледяные сердца членов комиссии растопились.

И вот так, мои дорогие сардинские единоверцы, мой сын кончил Холодильный. И работает на каком-то вонючем холодильнике, где хранят рыбу — и даже не фаршированную.

А они его не выпускают и говорят, что он знает какой-то секрет и что если он приедет сюда — он ослабит их обороноспособность.

Азохун вей им, если секрет хранения тухлой рыбы может ослабить их обороноспособность!..

А теперь скажите мне, только откровенно — вы не могли бы ему помочь? Это мировой парень.

А вы все-таки, как-никак, Фронт освобождения сардинских евреев. Хотя их тут почти и нету. Да и освобождать не от кого. Может, вам стоит расширить зону вашей деятельности? Спасите для начала одного советского. Что вам стоит, а?..

ЯНКЕЛЕВИЧ в зал.

ЯНКЕЛЕВИЧ. И они пообещали. Чего только не сделаешь в ожидании трех миллионов…

В тот же вечер меня неожиданно посадили в ту же самую шикарную машину, отвезли почему-то в лес, выбросили и умчались…

И я никак не мог понять, с чего это вдруг — почему хозяева, принимавшие меня, как барина, ни с того, ни с сего поступили, как хозейрем…

Вскоре я узнал, что они были таки хозейрем.

Но я недолго думал об этом…

Кругом стояли сосны, и вечернее солнце освещало их красные стволы. Пахло хвоей и детством, и я стал бродить по этому лесу. Все тут мне напоминало родные места — и кроны деревьев, и ягоды, и красный вереск.

И солнце было тем же, и его теплые лучи.

И облако, и муравей.

И крики птиц, и мох, и кора на деревьях.

Из такой коры я мастерил когда-то кораблики, с парусами из простынок, которые давала мне мама.

Они уплыли далеко, эти кораблики, и сам я заплыл черт знает куда… Один, на всем корабле.

Я ходил по этому лесу и никуда больше не тянуло меня.

А потом я сел на пригорок, прислонился к теплой сосне, закрыл глаза и уснул.

И ЯНКЕЛЕВИЧ сел.

И дерево детства охраняло меня…

…Я летал с Розой по голубому небу, и мы беседовали друг с другом, и с чайками, и с пролетающим буревестником.

А внизу лежала Белоруссия, где родился я, где родился Векслер, создатель синхрофазотрона, где родился Илья, который ничего не изобрел, но которого не выпускали.

Над Витебском мы повстречали Шагала.

Он тоже летел с женой.

— Смотри, вот он, вот он, — сказал Шагал жене.

— Шолом Алейхем, — поздоровался я.

— Вы живы, господин ЯНКЕЛЕВИЧ? — поинтересовался Шагал.

— Да, я жив, я все еще жив.

— Вы живы?..

— Ну да, почему бы и нет?

— Но где вы пропадали?

— Летал вместе с вами.

— Где вы пропадали, где вы пропадали, — звучал откуда-то голос.

ЯНКЕЛЕВИЧ медленно поднялся.

ЯНКЕЛЕВИЧ (в зал) Я раскрыл глаза и увидел склонившегося надо мной председателя Шаца. Он тряс меня.

— Где вы пропадали? — говорил он.

…А я думал, что это Шагал…

— Летал вместе с Шагалом, — ответил я.

— Но вы живы?

— Вы же видите. Почему бы и нет?

— Мы боялись, что они могли вас убить.

— Кто? Шагал с женой?!

И тут председатель общины побелел. Он обернулся к окружавшим его евреям.

— Они мучали его, — сказал он, — он тронулся, он ничего не понимает… Вы помните, где вы были, господин ЯНКЕЛЕВИЧ?

— Почему бы и нет, — возмутился я, — я вам уже сказал тысячу раз! Я летал с Розой, а до этого был в гостях.

— Ну, вы видите, — сказал Шац евреям в доказательство того, что я мишуге.

— Простите, — сказал я, — но я ничего не понимаю. У вас что-нибудь случилось? В чем дело? Почему паника?

— Только не волнуйтесь, — мягким голосом произнес Шац, — все будет хорошо… Закутайте его в одеяло — и в машину.

И евреи закутали меня в одеяло и, словно дитя, понесли к машине.

И снова Шац повторял — все будет хорошо, все будет замечательно!