Вторжение в Империю

Зай вздернул брови.

– Странно, почему же я тогда стала политиком, да?

Он рассмеялся.

– Вы читаете мои мысли.

– Прочла, – не стала спорить она, наклонилась и пошевелила дрова кочергой.

Огонь теперь горел ровно, стало так жарко, что они отодвинулись на метр.

– Но говорить я умела. И родители ошибались насчет моих способностей, я была очень сообразительна. Если я знала, что мне светит поощрение, то старательно выполняла устные уроки с компьютером. Но мне была не нужна речь, поэтому страдали вторичные языковые навыки – чтение и письмо.

А потом я впервые попала в город. Зай заметил, что ее пальцы крепче сжали кочергу.

– Я думала, что город – это гора, потому что слышала его звуки издалека. Я думала, город поет. На большом расстоянии город подобен океану. Удары волн звучат приглушенным гулом, постоянным, беспрерывным фоновым шумом. В Плейнберге тогда жило несколько сотен тысяч человек, но я слышала несколько десятков резких теноровых нот, которые доносились от того места, куда мы ехали. Это был шумный, крикливый политический праздник. Местная мажоритарная партия пробилась в континентальный парламент. Мы ехали по равнине на неспешном наземном транспорте, и этот звук радовал меня, и я пела в ответ на пение такой веселой, чудесной горы. Интересно, что думали о моем поведении родители. Наверное, что-нибудь вроде: «Вот распелась наша дурочка».

– Они вам ничего не говорили? – спросил Зай.

Нара, похоже, удивилась вопросу.

– С того дня я с ними не разговаривала.

Зай часто заморгал. Он почувствовал себя бессердечным чурбаном. Биография сенатора Нары Оксам наверняка была хорошо известна в политических кругах – по крайней мере, голые факты. Но Заю она была известна только по прозвищу Чокнутая Сенаторша.

Однако от последней фразы Нары у него по спине побежали мурашки. Одиночество ребенка? Потеря всех связей с семьей? Ему, воспитанному в ваданских традициях, это было непонятно, это возмущало его. Зай сглотнул подступивший к горлу ком и постарался сдержать эмоции, понимая, что Нара, как эмпат, уловит их и ей это будет неприятно.

– Продолжай в том же духе, Лаурент, – сказала она. – Все в порядке. И давай на «ты», хорошо?

– Я не хотел…

– Знаю. Но не старайся при мне управлять своими мыслями. Пожалуйста.

Он вздохнул и вспомнил совет из «Саги войны» о переговорах с врагами: «Если попал в неловкое положение, действуй напрямую».

– И близко ли вы оказались около города, когда он начал сводить тебя с ума?

– Точно не знаю. Я ведь не понимала, что это безумие. Я думала, что внутри меня звучит песня, и что это она разрывает меня на куски.

Она отвернулась и подложила в камин еще одно полено.

– Чем ближе к городу, тем сильнее становился шум у меня в сознании. Это происходит прямо пропорционально расстоянию – как с гравитацией или с широкополосным радио. Но на праздник ехало много машин, мы двигались медленно, поэтому нарастание звука не происходило экспоненциально, как должно было бы.

– Звучит слишком научно, Нара.

– Дело в том, что по-настоящему я этого не помню. Помню только, что мне это нравилось. Мы ехали праздновать триумф четверти миллиона умов, Лаурент, которые одержали победу впервые за несколько десятилетий. Была такая радость: успех после стольких лет трудов, переживаний из-за былых поражений, чувство, что справедливость наконец восторжествовала. Наверное, в тот день я влюбилась в политику.

– В тот день ты сошла с ума.

Она улыбнулась и кивнула.

– К тому времени, когда мы добрались до центра города, мне стало плохо. С меня словно сняли кожу, я оказалась совсем незащищенной, чувствительной в тысячу раз больше, чем теперь. Случайные мысли прохожих били по мне, как жуткие откровения, шум большого города заполнил мое детское сознание. Наверное, мне рефлекторно хотелось дать сдачи – физически. В больницу меня привезли окровавленную, и не вся кровь была моя. Говорят, я избила свою сестру. Меня оставили в городе.

Зай раскрыл рот от изумления. Сдерживать реакцию не имело смысла.

– Почему же родители не отвезли тебя домой?

Нара пожала плечами.

– Они ничего не поняли. Когда у ребенка начинается необъяснимый приступ, кому придет в голову увозить его домой, так далеко от врачей? Меня поместили в самую лучшую больницу – в самом большом городе на Вастхолде.

– Но ты же сказала, что с тех пор не виделась с родственниками?

– Все, о чем я тебе рассказываю, произошло в тот период, когда на Вастхолде шло освоение новых земель. У моих родителей было десять детей, Лаурент. А их молчаливая, умственно отсталая дочка превратилась в опасного злобного зверька. Они не могли странствовать по планете вместе со мной. Тогда Вастхолд был планетой колонистов.

Зай был готов пуститься в возмущенные возражения, но сдержался и глубоко вдохнул. Не стоило обижать родителей Нары. Другая культура, дела давно минувших дней.

– И сколько лет ты была… безумной, Нара?

Она посмотрела ему в глаза.

– С шести лет до десяти… Это примерно с двенадцати до девятнадцати в абсолютном летоисчислении. Подростковый возраст, период полового созревания. И все это время у меня в сознании звучало восемь миллионов голосов.

– Бесчеловечно, – вырвалось у Зая.

Нара с полуулыбкой отвернулась к огню.

– Таких, как я, очень немного. Синестезических эмпатов множество, но мало кому удалось выжить, пережить подобное невежество. Теперь почти все понимают, что за год синестезические имплантаты вызывают эмпатию у нескольких десятков детей. Большинство из этих детей, что естественно, живут в крупных городах, и это состояние диагностируется в течение нескольких дней после операции. И когда у детей происходит эмпатический кризис, их увозят в сельскую местность, и там они живут до того возраста, пока становится возможным приступить к началу противоэмпатической терапии. А меня лечили устаревшими методами.

Приучали.

– И каково тебе было в те годы, Нара?

Какой смысл скрывать любопытство от эмпата?

– Я была городом, Лаурент. Была как минимум его животным сознанием. Яростной личностью, сотканной из желаний и потребностей, отчаяния и гнева. Сердцем человечества – и политики. Но меня, меня почти не было. Я была безумна.

Зай зажмурился. Он никогда так не думал о городе – не представлял себе, что у города может быть собственный разум. Это так похоже на риксские выверты…

– Вот-вот, – проговорила Нара – видимо, прочла его мысли. – Вот почему я секуляристка, вот почему мне так противно все риксское.

– Ты о чем?

– Города – это хищные звери, Лаурент. Политика – животное. Ей нужны люди, чтобы они вели ее, личности, чтобы они составляли ее массу. Вот почему риксы – такие однобокие мясники. Они наделяют голосом зверя-раба, а потом поклоняются ему, как божеству.

– Но что-то вроде гигантского разума вправду есть, Нара? Даже на имперской планете, где всеми силами борются с этим? Даже без компьютерных сетей?