Введение в когитологию: учебное пособие

Как толкуется феномен языка в лингвистике?

Что подразумевается под лингвистическим анализом и в какой мере его следует считать собственно лингвистическим?

Какие методы анализа являются лингвистическими?

И наконец, можно ли говорить о самостоятельности лингвистической науки?

К самым распространенным определениям языка как объекта исследования относятся, как известно, следующие:

1) язык – это система, структура;

2) язык – средство выражения мысли;

3) язык – инструмент коммуникации.

Мы помним, что структурная лингвистика анализировала язык в перспективе его системной организации и структурного строения. Но язык исследовался в рамках структурного направления вне человека, вне связи с говорящим субъектом. Речь в дихотомии ЯЗЫК – РЕЧЬ рассматривалась лишь как динамическое состояние языковой системы, но не как процесс говорения и понимания, т. е. не как речедеятельность. В структурном направлении лингвистики была реализована попытка дегуманизации познания – исследуемый язык был лишен его реальности. Такое положение легко объяснить с помощью следующего графического эксперимента, ср.:

Рис. 1

Линия, ограниченная с двух сторон точками, существующая вне другого графического пространства, воспринимается как отрезок (А). Помещенный в графическое пространство четырехугольника, тот же отрезок воспринимается как «сторона четырехугольника». И это не только проблема дефиниции, хотя и она имеет важное значение при понимании языковых явлений.

Структурное направление всегда рассматривало язык «отрезочно» – «в себе и для себя», «вне человека», вне связи с целым и главным источником – носителем языка, говорящим субъектом. Только коммуникативная лингвистика стала рассматривать язык как «сторону четырехугольника» (в соответствии с нашей аналогией), т. е. как феномен, неотделимый от человека говорящего.

Со временем лингвисты осознали, что язык не является самостоятельным объектом. Язык очеловечен, и это его неотъемлемая составляющая. Он всего лишь одна из сторон другого природного явления, называемого homo sapiens. Здравомыслие не позволяет нам рассматривать часть вне целого, язык вне человека. Такой подход был бы ущербным. Все отношения Языка к Человеку, его сознанию и социальной природе должны быть включены в характеристику языка как объекта исследования. Реальность объекта – это он сам и его отношения, а не чистый объект, вырванный из системы отношений.

Таким образом, язык должен анализироваться даже не на фоне человека, а через призму человеческого сознания и межчеловеческих отношений, т. е. как антропологическое явление в плане отношений между сознанием и действительностью; и как этнологическое явление в плане отношений индивидуального сознания к другому индивидуальному сознанию и к коллективному (общему) сознанию.

Эти лозунги, как известно, взяли на вооружение смежные науки о языке – социолингвистика, психолингвистика, прагмалингвистика. Все было бы хорошо, но здесь возникает вопрос: как же называется в этом случае исследование, нацеленное на связь языка и сознания, речи и мышления? Носит ли оно сугубо лингвистический характер? Ответ очевиден – это не собственно лингвистическое исследование. По большому счету в вышеназванных смежных науках язык не является первичным объектом исследования. Он обслуживает господ, использующих его для представления знаний в области социальных отношений, психических состояний, актов воздействия людей друг на друга. Объектами «окололингвистических» направлений исследования становятся, таким образом, понятия и мыслеформы, выражаемые с помощью языка и речи, социальные отношения и установки, реализуемые посредством языка. Можно говорить в таком случае об интеллектуальном использовании языка. О лингвистическом же анализе говорить не приходится.

1.2. О методологии лингвистического анализа

Что может предложить постулируемая объяснительная лингвистика в плане метода лингвистического исследования? Сам атрибут «объяснительная» уже наводит на размышления. Вряд ли объяснение будет всегда нацелено на вскрытие причинно-следственных связей, подтверждающих наличие языковой закономерности, если это объяснение будет строиться на новаторских, инновационных методах, не имеющих ничего общего с природой исследуемого языкового объекта. По-видимому, лингвисты забыли или проигнорировали один из научных постулатов, сформулированный еще древнегреческим мыслителем Платоном, согласно которому инструмент анализа должен соответствовать природе анализируемого объекта.

Объяснение в принципе, по мнению американского философа К.Р. Поппера, это всего лишь «сведение неизвестного к известному» [41, 326]. Иначе говоря, в реляции А = Б, как процедуре уравнивания, это подведение Б под А, ср. Б и есть А, следовательно А не представляет ничего нового.

Кроме того, по мнению Поппера, «любое основание … должно отличаться от объясняемого и не зависеть от него» [там же, 328]. А это уже проблема метода анализа в теории вообще. Уместно вспомнить здесь «философские» игры Л. Витгенштейна с наложением листка бумаги с вырезанными геометрическими фигурами (квадратиками или треугольниками) на другой белый листок бумаги, местами заштрихованный. Витгенштейновская сетка, налагаемая на частично заштрихованную белую бумагу, – это произвольное действие, выдаваемое за метод познания, или способ представления, на самом деле не связанный с общечеловеческим, социально обусловленным опытом. При наложении одного листка на другой экспериментатор видит геометрические фигуры, заштрихованные или белые. От инструмента (сетки) воспринимаются фигуры, а от объекта анализа (бумаги) – цвет. На основании данного эксперимента делается вывод: «на листке бумаги мы видим частично заштрихованные или незаштрихованные (чистые) квадратики и треугольники». Спрашивается, причем здесь квадратики и треугольники? И как быть с тем положением о природной согласованности инструмента и объекта анализа? Пожалуй, следующее высказывание самого автора «игр» объясняет его отношение к подобным экспериментам: «Философствуя, мы уподобляемся дикарям, примитивным людям, которые слышат выражения цивилизованных людей, дают им неверное толкование и затем извлекают из своего толкования пространные выводы» [10, 333]. Примитивизм не в простоте изложения, а в средстве изложения. Можно мысленно допустить ситацию, в которой сидящий на берегу человек черпает воду из реки дуршлагом. Но еще более несуразной представляется ситуация, в которой за лингвистический анализ выдается, например, процесс вырезания слов из газетного текста с помощью ножниц.

Анализируя же философские «игры» Л. Витгенштейна, мы делаем вывод в духе «принципа дополнительности», автором которого является известный физик Н. Бор: инструмент познания откладывает отпечаток на объект познания, в том смысле, что мы приписываем объекту «дополнительные» инструментальные признаки, которые не имеют ничего общего с природой данного объекта.

Однако в лингвистике мы имеем дело не только с умозрительными моделями анализа, но и с другими примитивными процедурами, называемыми методами дефиниции, толкования, переформулирования, или парафразирования. Эти излюбленные методы доказательства наличия или отсутствия тех или иных признаков у анализируемого языкового явления порождают массу спекулятивных выводов. Почему? Потому что, если одно слово объясняется с помощью другого слова, то объясняемому слову невольно приписываются признаки объясняющего слова.

Практика показала, что часто способы объяснения языковых явлений отрываются от собственной природы данных языковых явлений и уходят в область обозначаемых с их помощью неязыковых объектов. Под значение слова подводится содержание обозначаемого словом объекта. Так, например, семантическими признаками слова тигр считаются: «хищник», «полосатый», «питающийся мясом» и т. п. Лингвистика подменяется здесь экстралингвистикой.

Есть и другая опасность – используемый метод заимствуется из других наук и оказывается на поверку неприемлемым для объективного анализа языкового явления. Волюнтативное зачисление такого приема в ранг лингвистических методов анализа – абсолютно бесплодное занятие. Такого рода методы чаще выводят на логические абсурды типа: Если это «животное» – «полосатое», то это – «тигр»; «зебра» – это также «полосатое» «животное», значит, «зебра» – это «тигр»; или: У автора П. в текстах количество используемых глаголов составляет 60 %, а у автора Л. – только 40 %, значит, повествование у автора П. более динамическое, чем у автора Л.; или: Левое полушарие мозга ответственно за логическое мышление, правое – за образное мышление, значит, грамматика языка локализована в левом полушарии, а лексика – в правом. [Относительно последнего абсолютизирующего вывода следует заметить (даже с учетом случаев афазии, стимулирующих данное умозаключение), что полнокровная грамматика языка не мыслима вне лексики, в том числе и образной, которая «не пускает» грамматику в левое полушарие; в лексике же языка имеется большое количество абстрактных, «родовых» наименований, которые вряд ли попадут в правое полушарие.]

Когда экстралингвистический факт выражается с помощью языка, объяснению подвергается не сам факт, а его языковое представление. Говоря иначе, один языковой знак используется для объяснения другого языкового знака, при этом даже не в аспекте самого семиотического отношения (знакового представления), что было бы гораздо полезнее, а в аспекте экстралингвистического содержания обозначаемого неязыкового объекта. Мы видим, что на самом деле объясняется не экстралингвистический объект, а обозначающие его слова. С. Эмпирик говорил в этой связи, что мы сообщаем своим ближним слова, а не суть предметов [46, 76].

В сферу объяснительной лингвистики обычно включаются следующие типы объяснений:

 Объяснение содержания какого-то внелингвистического факта, констатируемого высказыванием, ср. Мальчики играют в футбол [Мальчики – подростки, невзрослые, юные. Играют в футбол – пинают мяч ногами, забивают в ворота в соответствии с принятыми правилами. Футбол – это игра. Футбол – это также мяч (= круглый, надувной, из кожи и т. п.)]. По сути, такое объяснение представляет собой традиционный лексикологический анализ – раскрывается «содержание слов», независимо от их функциональной нагрузки в предложении.