ВВЕДЕНИЕ В ЛИТУРГИЧЕСКОЕ ПРЕДАНИЕ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ

Выясняется еще одно тяжелое противоречие: оказывается, недаром в древней Церкви Таинство покаяния было отделено от причащения. Соединение этих двух таинств вместе чревато некоторыми невозможными для христианской жизни последствиями — или не причащаться, или погибнуть от исповеди всем. Но мало того, что погибнуть от исповеди, сама исповедь делается чем-то иным, чем она была раньше. Когда человек приходит раз в год, то он действительно понимает, что он пришел покаяться. Раньше раз в год на свои именины человек шел, исповедывался, причащался, и, конечно, перед этим готовился, говел, молился, он шел к исповеди, как к великому событию. Для него эта исповедь была особенным событием. С великим благоговением приступал он к этим Таинствам, как к великой святыне. Что теперь? Когда мы сейчас исповедуемся и причащаемся каждую неделю, это хорошо. Без исповеди мы жить не согласны, это тоже хорошо, но с другой стороны, теряется благоговение. А еще страшнее, — во что превращается исповедь? Как можно каяться каждую неделю? Если человек каждую неделю крадет, или блудит, или колдует, то тогда ему нельзя причащаться, ясно, что его нужно отлучить. Если он кается, а потом грешит, кается, — грешит, и так каждую неделю, если у него такие смертные грехи, то тогда его нельзя причащать. Если же он причащается часто, и старается жить жизнью христианской, то тогда в чем ему каяться каждую неделю? Не получается ли, что он, приходя на исповедь, начинает что-то выжимать, вымучивать какое-то покаяние, которого у него в душе нет, да и не должно быть. А мы от него требуем, — нет, ты должен покаяться! И мало того, не на общей исповеди, а на частной, на отдельной. Здесь очень тяжкая проблема, проблема, которую нельзя обойти, взять и так разрешить.

На Западе есть выход из этой проблемы в тех церквах, которые возникли из эмигрантского населения, которые стали сейчас немногочисленными интеллигентскими церквами, где почти, что утрачена духовная жизнь, где почти, что нет понятия о духовничестве, все ослабело. Они ввели норму древнюю — причащаться без исповеди, исповедываться тогда, когда согрешил. У них это возможно, в какой-то степени, так как у них нет таких масс народа. Народ интеллигентный, им легко более или менее объяснить. Потом нет традиций, как у нас. Там все перенесено на новую почву, все оторвалось от своих корней, можно новые нормы устраивать. Тем не менее, и там тоже такая отмена исповеди перед причастием привела к очень тяжелым последствиям. Получилось так, что там с улицы человек может зайти и причаститься. И священник не думает его проверять, он его первый раз видит, не знает, но поскольку исповедь перед причастием не положена, всякий заходит и причащается. Получается профанация причастия.

Профанировалась исповедь, — мы исповедь отменили. Стало профанироваться причастие, это еще хуже. Возникает некий, как говорят, евхаристический бум, этот бум проносится по всей Европе. Он был у католиков, был в православной Греции, когда молодежь захотела причащаться чуть ли не каждый день, как можно чаще. И стали приходить и причащаться. Уже там отменили посты, ничего не требуется, никакой подготовки к причастию, только причащаться, причащаться — и все. И, конечно, такое причащение делается недостойным, делается в суд и во осуждение. Теряется всякое благоговение и понимание величия этого страшного Таинства.

Так что отменить исповедь перед причастием тоже не так-то просто. И если там это не просто, то это совершенно невозможно у нас, на Руси, где народ почти целый век прожил без Церкви, и он сейчас уже ничего не понимает и ничего, так сказать, не умеет. И сейчас устраивать реформы какие-то у нас просто невозможно. Например, у католиков был второй Ватиканский собор при папе Иоанне XXIII, который провел много реформ и изменил многие традиции в церковной жизни. Сначала это было воспринято как некая победа над застоем. Казалось, что вот, наконец, свежая струя пришла и, наконец, вековая рутина жизни разрушена, все будет налаживаться и соответствовать сегодняшнему дню. Все ликовали, был большой духовный подъем, а когда подъем этот быстро прошел, пропала обязательность церковных традиций, обязательность каких-то вековых порядков. Каждый почувствовал себя вправе экспериментировать на духовной почве. Что ни священник, что ни епископ — каждый начинает придумывать свои порядки, свои нормы. Потом уже и миряне начинают экспериментировать, они уже не чувствуют никакой церковной дисциплины, уже форма их не держит, форма потеряла авторитет, она перестала для них быть святой. Там, где нет содержания, форма еще чуть-чуть спасала, теперь уже и форма не спасает. И получилось там, за короткое время, за несколько лет, полное разложение церковной жизни. Масса расколов, масса всякого обновленчества, утрата всех постов вообще, утрата всякого послушания, подчинения. Сейчас там дошло до того, что женщины стали служить литургию.

Таким образом, главная проблема состоит в том, как соединить исповедь и причастие. Решение может быть только выстрадано нашей церковной жизнью. Мы с вами говорили о том, что такое формальное соединение исповеди и причастия, которые мы сейчас имеем, неудовлетворительно. Оно приводит к тому, что практически везде утвердилась общая исповедь, которую, очень часто, даже исповедью всерьез назвать нельзя. Это некий формализм, чрезвычайно вредный для Церкви и для тех людей, которые этому формализму подвергаются.

С другой стороны, противоположное решение, что нужно с каждым человеком беседовать индивидуально и подробно каждый раз — это решение тоже неудовлетворительно. Во-первых, оно нереально. Когда причастников очень много и когда люди начинают причащаться часто, это нереально. Во-вторых, это может быть даже и не полезно. И мы приходим к выводу, который нам предлагают духоносные духовники и здравый смысл, и некий опыт церковный. Вывод такой: нужно искать возврата к древней практике Церкви. Тогда Таинство покаяния совершалось в необходимых случаях, когда действительно нужно было вернуть человека в лоно Церкви, если он отпал, если потерял церковную жизнь. И в тоже время, мы не можем отменить обычную исповедь, которая перед причастием должна совершаться, но пониматься она должна несколько иначе, чем сейчас. Это есть некое душепопечение и допущение к причастию, благословение к причастию. Может быть, не всегда эта исповедь должна иметь необходимые черты Таинства покаяния, хотя фактически так оно и есть. Обычно эта исповедь не имеет такой полноты, но эта полнота, может быть, и не нужна. Норма душепопечения должна быть на совести духовника. Это вовсе не формальная общая исповедь, а это есть индивидуальная пастырская работа. Но такая пастырская работа вовсе не обязательно должна сводиться к постоянным пастырским беседам перед каждым причастием. Прежде всего, что такое покаяние? Покаяние — это особенное состояние человеческого сердца, но оно должно иметь некоторые необходимые черты в себе для того, чтобы быть признанным достаточным для совершения Таинства покаяния. Часто бывает, что человек вообще-то кается, но так ли он кается для того, чтобы Таинство было совершено или не так? Что необходимо для того, чтобы это покаяние было достаточным? Может быть, это несколько схоластический подход, но для того, чтобы подчеркнуть некоторые важные черты, особенные черты покаяния, все-таки скажу.

Начинается покаяние с того, что человек сознает свою греховность, начинает видеть свой грех. Об этом приходится говорить потому, что среди современных прихожан это бывает не часто. Очень часто толпа исповедников громко кричит: «Грешны, батюшка, грешны! Грешны, батюшка, во всем», — но при этом совершенно не могут сказать, в чем именно они грешны. Подходит бабушка и сколько ты ее не допрашивай: «В чем ты все-таки грешна «Она вам не скажет. У нее даже есть некоторое общее сознание своей виновности. «Да, я грешная, грешная», — но чем грешна, она не знает. Общее сознание своей греховности хорошо, но недостаточно. Нужно, чтобы человек знал свой грех. Есть в 50 псалме такие слова:

«И грех мой предо мною есть выну»

 — да грех мой всегда предо мною, я всегда вижу свой грех. Необходимо знать свой грех точно. Чем ты погрешил, чем ты грешен? Это, конечно, первое условие. Но очень часто бывает так, что человек знает свой грех, и даже о нем говорит, но не имеет сокрушения сердечного. Приходится иногда на исповеди слышать ужасные грехи, самые страшные преступления. Такие преступления, от которых просто стынет кровь в жилах. И далеко не всегда эти преступники имеют сокрушение сердечное. Приходит человек и говорит, что он убийца, или еще что-нибудь, и совершенно при этом не может покаяться, не может сокрушаться об этом.

Многие из вас читали книгу «Отец Арсений» и, наверное, помните, как там о. Арсению пришлось принимать исповедь страшного убийцы, и он не смог отпустить ему грехи. Убийца умирал от рака в лагере и позвал его, чтобы покаяться перед смертью. И о. Арсений долгое время сидел у него на кровати и слушал его исповедь: страшный рассказ о тех преступлениях, которые он совершил за свою долгую жизнь. Рассказывал он подробно, как он кого убил, как он еще что-то сделал, и как его мучили потом образы убитых им людей. Все это рассказывал, но он не имел покаяния, т. е. не было сокрушения сердечного. Он себя даже не оправдывал. Он знал, что он преступник, но он не мог об этом плакать, он не мог сокрушаться.

Это сокрушение не так то просто дается человеку, когда он много согрешил, и это есть некоторый признак духовной смерти. Сатана и ангелы его тоже знают свои преступления, но они не каются в них. Дар покаяния — это дар особенный, дар Божий, благодатный и о нем нужно всегда просить Бога. Именно в ответ на молитву нашу, на нашу просьбу мы можем получить этот дар покаяния. Таким образом, второе условие есть сокрушение сердечное, т. е. сокрушение о содеянном. Но, к сожалению, и это тоже не все, потому что бывает и так, человек приходит и плачет о том, что он сделал. И горько плачет. Но как только ты его спросишь: «Обещай, что ты не будешь больше так делать», то он молчит. Или приходит женщина и плачет, что она сделала аборт и просит ее простить. А когда ты говоришь: «Обещай, что ты больше никогда не будешь делать». Она говорит: «А что же я, сколько же я должна рожать детей?» Т. е. она понимает, что это грех, что это преступление, но она уже заранее решилась это преступление делать и дальше и каждый раз получать отпущение грехов. Так она и говорит: «Я уже сделала четыре аборта, но я ходила молитву брала, я каялась в этом, и вот я сделала пятый, даже еще могу и шестой и так далее. Я каждый раз буду каяться и плакать об этом». Но буду убивать своих детей по-прежнему.

Такая удивительная извращенная философия. Она оказывается, чрезвычайно свойственна падшему человеку, так что можно и знать свой грех и сокрушаться о нем, и мучиться им можно, но это еще не покаяние. Покаяние будет только тогда, когда человек будет иметь твердую решимость измениться и больше так не грешить. Некоторые говорят на исповеди, когда говоришь: «Обещай, что ты больше не будешь так грешить», — они говорят: «Батюшка, а ведь клятвы давать запрещено в Евангелии. Почему это вы требуете, а как я могу обещать, а вдруг я нарушу обещание». Да, что-то в этом есть такое, будто бы и правильное, но, тем не менее, каждый раз, когда совершают таинство, мы требуем обещания. Когда совершается Таинство крещения, крещаемый дает крещальные обеты, т. е. присягу, обещания. Когда совершается Таинство брака, то же самое происходит. Священник спрашивает: «Не обещался ли ты иной невесте, или иному жениху, и будешь ли ты, или обещаешь ли ты теперь быть верным браку своему и Церкви?» При Таинстве рукоположения требуется ставленническая присяга, когда ставленник дает присягу-обещание. Также и в Таинстве покаяния после того, как священник прочитает разрешительную молитву, он говорит: «Поцелуйте Крест и Евангелие». Зачем целовать Крест и Евангелие? Что это значит?

Если вы читали когда-нибудь или слышали летопись, какие-то документы исторические, скажем русские, то там очень часто встречаются слова, что вот такой-то боярин целовал крест царю на том-то и том-то. Свидетельские показания все давались перед Крестом и Евангелием. Т. е. целование Креста и Евангелия — это как раз обещание верности, т. е. я обещаю и вот целую Крест и Евангелие в подтверждение того, что для меня это свято, что я перед Крестом обещаю. Перед образом распятого Спасителя обещаю прекратить так грешить. Вот что значит целование Креста и Евангелия. Это существенная часть Таинства покаяния. И только тогда, когда человек имеет твердую решимость измениться и больше не грешить так, тогда только можно считать, что он кается. Здесь требуются опять-таки некоторые разъяснения. В каких случаях мы можем требовать такой клятвы? В тех случаях, когда мы хотим совершить Таинство покаяния. Когда придет человек и скажет: «Я опять раздражался, опять унывал или какие-то мне помыслы пришли нехорошие» или еще что-нибудь такое. Можно ли требовать, чтобы он обещал, что помыслы больше не придут? Или, что никогда больше не раздражишься и слова резкого никому больше не скажешь. А можно ли это обещать? Ведь это часто бывает уже даже невольно, не контролируется как бы. Тут можно обещать, что постараешься изо всех сил бороться с этими страстями, со своими недостатками, работать над собой. Но не делать аборты, можно обещать, можно обещать не убивать никого, не воровать. Это можно обещать, т. е. те грехи смертные, которые разделяют нас с Церковью, которые выводят нас из церковной ограды, они требуют существенного покаяния, уврачевываются только Таинством покаяния. И здесь, конечно, необходимо обещание, что больше никогда такое не повторится. Не буду никогда отрекаться от Христа, не буду никогда колдовать, прибегать к колдовству, не буду никогда впадать в какой-то безумный гнев, или бить, скажем, своих ближних, или страшным образом хамить родителям своим и т. д. Это все можно обещать, что этого никогда не будет. Если человек этого обещать не может, тогда он не готов к покаянию, тогда он, значит, не может быть допущен к Таинству покаяния и к причастию.