Введение в Ветхий Завет Канон и христианское воображение
Шрифт:
Глава 28. Основные выводы по Писаниям
Проанализировав третью часть канона еврейской Библии во всем ее многообразии, мы можем вспомнить тезис Донна Моргана о том, что она представляет собой своего рода «диалог» с двумя первыми частями, Торой и Пророками, имевший место в контексте послепленного иудаизма (Morgan 1990). На самом деле вопрос о том, до какой степени контекст должен влиять на интерпретацию данных текстов, остается спорным. С уверенностью можно говорить лишь о следующем: (а) иудаизм в ту эпоху занимал маргинальное положение в условиях иной господствующей культуры; (б) контекст, в котором появились книги раздела «Писания», существенно обогатил творческую мысль евреев. Для того чтобы понять суть раздела «Писания», очень важно помнить об этих факторах. Столь широкий набор текстов отражает богатое разнообразие жизни и веры, не только допускавшееся в иудаизме послепленного периода, но и ставшее необходимостью. В то время в иудаизме, хорошо это или плохо, не существовало
Церковь к единению в стремлении преодолеть сбивающее с толку разнообразие. (Пятикнижие тоже вобрало в себя несколько разных тенденций, присущих разным «источникам»; разнообразие характерно и для пророческих книг: Книги Исайи, Иеремии и Иезекииля представляют собой не просто разные, но, возможно, соперничавшие друг с другом интерпретаторские традиции.)
Из–за столь богатого литературного разнообразия, отражающего различные настроения внутри общины и разные интерпретаторские традиции, очень трудно сделать общие выводы по третьей части канона. Тем не менее я рискну выделить три особенности, которые, на мой взгляд, характерны в той или иной мере для всех книг раздела «Писания».
1. Джек Майлз в своем любопытном «биографическом» описании Бога Ветхого Завета обратил внимание на относительную «пассивность Бога» в последних библейских книгах по сравнению с ранними книгами (Miles 1995). По его мнению, после драматической развязки Книги Иова Бог вмешивается в земные дела гораздо меньше. Затем Майлз очень загадочно характеризует Бога:
Во всех этих книгах Израиль сам заботится о собственной жизни. Элохим и Яхве все еще почитаемы, но их дом перемещается на небеса. От них почти не ожидают участия в земных делах. Закон Саваофа кодифицируется и переписывается, но гарантом его исполнения становится именно человек. Ежегодно воспроизводится религиозное действо, основанное на эпической истории отношений Израиля с его богами
Говоря об «Элохиме», «Яхве» и «Саваофе», Майлз имеет в виду всех «богов», удалившихся с арены человеческой жизни. По его мнению, в Песне Песней «мирской дух делает маргинальным не только Израиль, но и самого Бога» (там же, 405). Книга же Руфь подтверждает и укрепляет это «новое веяние»:
Таким образом, порой гнетущее молчание Господа Бога скрыто за все растущим шумом и гамом человеческой жизни. Бог молчит в Книге Плач Иеремии, Книгах Екклесиаста, Есфирь и в Книге Даниила. К счастью, он продолжает всего лишь молчать и в Книге Притчей Соломоновых, Песне Песней и в Книге Руфь. Его молчание не приобретает никакого нового импульса и не становится оглушительным. Он совершенно беззвучен. Взаимоотношения Бога с человеком уже никогда не достигнут накала, описанного в последних главах Книги Иова (Miles 1995, 405–406).
Майлз, к его чести, не позволяет собственным представлениям о Боге влиять на восприятие текста. Он признает, что в Книгах Ездры, Неемии и Хроник
внезапно, словно лишенная способности двигаться, пришвартованная к берегу лодка, покачивающаяся вперед–назад на поднимающихся волнах, мы снова оказывается захваченными историческим повествованием. Господь Бог снова занимает почетное место, хотя теперь Он скорее побуждает к действию, нежели действует сам. Его «возвышенные помышления», воспетые в псалмах, напоминающие о Его связи с физическим миром, теперь объективируются, присваиваются каждому члену общины. Эти помышления облекаются в форму письменного закона, о соблюдении которого все приносят клятву и под которым некоторые записывают свои имена. Ближайшие соседи относятся к Израилю враждебно, но и они признают, что нет бога, кроме Господа Бога Израиля. Так же поступает и царь Персии. Неемия ездит туда и обратно, постоянно находясь между Иерусалимом и Сузами, столицей Персии. На смену сынам Израиля в земле обетованной пришло мировое еврейство
Майлз шутливо называет Неемию «первым днем в спокойной жизни Бога»:
Несмотря на то, что Неемия — мужчина, он обладает всеми качествами Премудрости, появившейся на заре творения. В его самосознании чего–то недостает. Он более склонен сначала действовать, а потом размышлять о содеянном (если вообще размышлять). Он склонен обращать внимание на грех только после того, как тот совершен. Он становится воином лишь вынужденно. Во всех своих действиях он всего лишь возвращается к тому, чем его Создатель был во времена великих войн. Неемия не божество.
Он не сын Бога. Но он — совершенное отражение, подобие, псевдовоплощение юного Яхве ЭлохимаВовсе не обязательно одобрять художественный способ выражения Майлза, чтобы сделать важные выводы из его наблюдений. Действительно, в книгах третьей части канона отношение Израиля к Богу, считавшемуся центром исторической активности, сильно изменилось. Судя по всему, как отметил Джейкоб Ньюзнер в своей работе по истории иудаизма периода Второго Храма, по мере смещения иудаизма из центра политической жизни на периферию Бог Израиля проделал тот же путь (Neusner 1973). Книги Писаний, в отличие от Торы и Пророков, гораздо больше склонны к рефлексии, нежели к рассказу о непосредственной божественной активности, к описанию удаленности, в противоположность непосредственному вмешательству ГОСПОДА, как это последнее многократно описывается в более ранних текстах. Подобное дистанцирование было характерно для иудаизма, занимавшего в то время маргинальное положение. То же самое можно отметить и в отношении христианства, попавшего в условия, когда непосредственное вмешательство часто принимает форму благочестивого предрассудка:
Мне не нужно ни видений, ни пророческих озарений, ни внезапно приподнятой завесы, ни ангелов, ни разверзшихся небес, лишь избавь от замутненности мою душу
Конечно, подобные настроения не характерны для Книги Даниила, поскольку ее автор переживал видения и, возможно, пророческие озарения. Но это лишь еще одно напоминание нам о сложности и разнообразии текстов, не признающих упрощения. В одном Майлз, безусловно, прав: в поздних книгах еврейского канона наивность древних еврейских преданий не получает особой поддержки.
2. Все это позволяет Майлзу заключить: «Наконец–то евреи начинают сами заботиться о собственной жизни» (Miles 1995, 401). Не имея возможности положиться на «прямое вмешательство» ГОСПОДА, как это делали их прославленные предки, евреи были вынуждены сосредоточиться на человеческой истории, на выборе и ответственности людей, наделенных верой, отвагой и свободой. Если текст Писаний говорит о размышлении и поиске, если Бог Писаний вдохновляет, но не действует, то люди вынуждены действовать сами, на свой страх и риск. Лучший пример человека деятельного, образец еврейской общественной активности, вне всяких сомнений, — Есфирь. О ней Ричард Хоуард пишет:
Я узнал, что именно люди, а не ГОСПОДЬ, спасали евреев. Поэтому и удовольствие от чтения Книги Есфирь — это было удовольствие узнать о том, что существует сила, не зависящая от политики, вроде силы, описанной в литературе премудрости, хотя некоторые и могут считать ее литературой глупости. Эта сила простым и чудесным образом выставляет на передний план и являет взору личность — бедное, беззащитное и все же, как оказывается в конце концов, непобедимое человеческое тело… Эта история намного проще, древнее, примитивнее. Это не просто история о храброй женщине, спасшей еврейский народ. Она напоминает, откуда–то из глубины бессознательного, о неоспоримой силе человеческого тела, которую невозможно спрятать за художественным описанием
Есфирь, конечно, идет на крайнюю степень риска. Но за Книгой Есфирь следует Книга Даниила, в которой, напротив, евреям напоминают о тщетности «какой–либо человеческой помощи» (Дан 11:34).
Начиная с Книги Даниила история становится по преимуществу человеческой историей. Как показал Герхард фон Рад, предания об активной роли человека в истории появляются у Израиля очень рано (von Rad 1966, 166–204). Но теперь, по мере того как ГОСПОДЬ становится еще более далеким и таинственным, сфера человеческой ответственности и возможностей значительно расширяется. Более того, беспокойный Иов превращается в провозвестника появления еврея нового типа. Подчеркивание роли человека в персидский период — решающий момент в описании тех событий, когда все зависит от Кира и ему подобных (см. Ис 44:28; 45:1, Дан 1:21; 6:28; 10:1; многократно в Книге Ездры; 2 Пар 36:22–23; преемники Кира упомянуты в Книгах Аггея, Захарии, Даниила и Ездры). Конечно, можно заметить, что уже во времена Моисея, вместо постоянного «Я, Я, Я», в Ис 3:10 Бог говорит: «Я пошлю тебя к фараону» (курсив мой. — В. Б.). Если обратиться к Новому Завету, то можно обнаружить, что Иисус из Назарета, «подлинно человек», безусловно, наделенный качествами, присущими «подлинно Богу», называется «воплотившимся словом». Таким образом, значимость человеческой воли не является исключительной характеристикой книг, входящих в третий раздел еврейской Библии, однако, поскольку Бог находится в тени, выражается в них наиболее ярко. Третья часть канона — очень важное свидетельство о пути, идя по которому верующие евреи, равно как и многие после них, становятся основными действующими лицами собственной истории.