Выбор оружия

– Виктор, это я, Маквиллен… Звоню из Зимбабве… Ты должен ко мне приехать… Самолет из Мапуту в Хараре идет завтра утром…

– Это так важно?

– Это касается лично тебя… Поверь, в противном случае я не стал бы звонить… Остановись в «Амбасадоре»… Там найдешь от меня известие…

Разговор прекратился. Трубка молчала. В окне, туманный, недвижный, темнел океан, и казалось, над океаном висит, наблюдает за ним, смотрит сквозь окно мертвенно-серая, с обвисшими усами голова Маквиллена.

Он летел в Хараре, бывший Солсбери, утренним рейсом, не известив о своем путешествии ни посольство, ни Соломао, предполагая через сутки вернуться. Решение лететь было связано с риском, он мог оказаться в ловушке, стать объектом игры противника. Но он летел не к противнику. Летел к измученному, как и он сам, человеку, с которым связывала его больная, неразрывная связь и в голосе которого он почувствовал настойчивый зов.

Бейра с бирюзовым, уходящим в небо океаном осталась в стороне. Кудрявый войлок африканских лесов клубился под крылом самолета. И в этих лесах, невидимые, шли боевые колонны, чернели вдоль обочин термитники, неслись с гранатометами за плечами легкие велосипедисты, томился в деревянной клетке Грей, и мятежный сержант Ламета поднимал к небу рубиновые больные глаза, провожал металлическую пылинку пролетавшего самолета.

В аэропорту Хараре, заполнив декларацию и получив однодневную визу, он взял такси и поехал в «Амбасадор», рассматривая стеклянный, холодный город, в сверкании витрин, с гранеными фасадами отелей и банков, с вращением нарядных реклам. Не было следов запустения, как в Луанде или Мапуту. Не было средиземноморского стиля, присущего португальским колониям. Англичане построили в Африке подобие северного европейского города, строгого и холодного. Передача власти черным лидерам прошла без потрясений. Город имел благополучный и ухоженный вид.

В отеле «Амбасадор» пахло дорогим табаком. За прилавками африканских сувениров и масок стояли продавцы. Обслуживали покупателей, выкладывая резные украшения из кости и дерева. У портье на его имя лежала записка.

«Встреча в два часа, в ботаническом саду, в аллее араукарий, вторая скамейка».

У Белосельцева оставалось время. В номере он принял душ и некоторое время смотрел из окна на умытую улицу, пустынную по случаю воскресного дня, с зеркальными призмами зданий, напоминавших центр Роттердама. Спустился в холл, купил газеты и читал статью о конфликте двух черных политических лидеров, каждый из которых грозил применением силы. Однако в эти угрозы не верилось. Оба в новой системе власти владели крупной собственностью, которую вряд ли станут подвергать разрушению.

Белосельцев подошел к прилавку, где лежал огромный слоновый бивень, желтый, словно из сливочного масла, и множество украшений из кости – браслеты, кольца, амулеты, ловко выточенные затейливым резчиком. Ему захотелось сделать Марии подарок. Он выбрал костяной браслет, на котором вереницей, один за другим, шли слоны. Представил, как этот браслет будет белеть на ее темной руке, светиться ночью, когда она поднимет свой горячий локоть, и он, целуя ей руку от плеча до запястья, коснется губами браслета.

К ботаническому саду он приехал к половине второго. Узнал у служителя, где находится аллея араукарий. Шел по пустынным песчаным дорогам, среди желтеющих великолепных деревьев, каждое из которых стояло отдельно, как драгоценный живой экспонат.

Араукарии возникли, как зеленые, мохнатые, многорукие великаны. Каждый стоял на коричневой ноге, изгибал руки, протягивал их в небо, упирал в землю, касался груди, трогал задумчивый лоб. Великаны были глухонемые, подавали друг другу жестами знаки. Извинялись, выражали радушие, сочувствовали, о чем-то просили. Белосельцев вошел в их косматую толпу, пытался понять их язык. Сделал ближнему дереву знак, прижав одну руку к сердцу, а другой закрыв глаза, повторил позу дерева.

Аллея была пуста. На большом расстоянии друг от друга находились скамейки, построенные из колод, на которых лежали обструганные гладкие доски. Он сел на вторую скамейку, поглядывая на аллею, ожидая увидеть Маквиллена. Было пусто, солнечно. Сквозь деревья просвечивали желтые поляны, и далеко на пустоши, круглое, как шар, стояло желто-зеленое дерево.

Первые минуты Белосельцев чутко прислушивался, ожидая появления Маквиллена. Смотрел на дорогу, надеясь увидеть знакомую, статную, с легкой походкой фигуру. Оглядывал араукарии, не притаился ли наблюдатель за корявым стволом, не следят ли сквозь зеленоволосые ветки зоркие, стерегущие глаза. Постепенно внимание рассеялось, в голове потекли необязательные мысли. О коллекции южноафриканских деревьев, собранных радетельным, пытливым англичанином. О чудесных виллах в предместьях Хараре с дендрариумами, лазурными бассейнами, вольерами, где разгуливают величавые павлины. Рай, созданный белыми пришельцами студеных островов, из которого они теперь уходят обратно в туман и холод.

Тянулись минуты. Маквиллен опаздывал. Белосельцев смотрел на молодую араукарию, наклонившую к скамейке длинную пушистую ветвь. Эта ветвь напоминала женскую руку, протянутую для поцелуя. Белосельцев встал, приблизился. Опустил лицо в душистые, неколкие иглы, почувствовав сладкий смоляной аромат. Взял ветвь в ладонь, как берут в поклоне руку дамы. Поцеловал, улыбаясь, испытывая печальную сладость. Теперь много лет без него араукария будет стоять в южноафриканском саду, вспоминать о нем, поцеловавшем ей руку. Оглянулся. По дороге шел Маквиллен.

– Я знал, что ты прилетишь. – Он уселся на скамью, не здороваясь, не протянув руки, не наклонив головы. – Слишком хорошо тебя изучил. Как, впрочем, и ты меня. У нас мало времени. Поэтому бессмысленно говорить о вербовке, о разведоперациях. Мы хорошо поработали, стараясь уничтожить друг друга. Однако, как это случается в нашем сообществе, вражда переросла в особый вид зависимости друг от друга, если хочешь, в род дружбы, которая, впрочем, не исключала и пули в лоб. – Он говорил нервно, с внутренним раздражением, словно у него был жар. Розовые пятна бежали по его измученному, больному лицу. Бело-золотистые волосы, всегда блестевшие на солнце, теперь были тусклые, приобрели мучнистый цвет, и это была седина, покрывшая его голову матовой пудрой. – Каждый из нас сумел причинить другому много несчастий, почти уничтожил другого. Но так получилось, что, оставаясь жить, каждый из нас обеспечивал жизнь другому. Наше избавление от смерти есть результат нашей смертельной вражды. – Он высказывал мысли, которые были мыслями Белосельцева, и совпадение этих мыслей еще больше подтверждало их сходство. Они отпечатались друг в друге, как камень и папоротник. – Мы можем расстаться и больше никогда не увидеться, жить на разных половинах Земли. Но, как близнецы, будем чувствовать один другого. И если тебя вдруг посетит беспричинная радость, знай, это я радуюсь на другой половине Земли. А если у тебя вдруг больно сожмется сердце, это значит, что у меня случился инфаркт. Если ты вдруг упадешь без чувств, это значит – я умер, и ты можешь помолиться за упокой моей души…

Он говорил серьезно, без обычной иронии, в которую облекал самые искренние, сокровенные мысли, придавая им ненатуральность и двойственность. Белосельцев, не перебивая, терпеливо ждал, когда мысль Маквиллена, подобно рыскающей в небе птице, описывая круги и спирали, вдруг сложит крылья и камнем упадет на добычу – откроется смысл их встречи.

– Я многое пережил в эти дни. Нет, меня не мучили. На моих глазах мучили моих агентов. Ввинчивали им в уши отточенные деревянные палочки, так что их крик до сих пор ужасает меня. Я сам себя пытал. Исследовал мою жизнь, поверяя ее высшим смыслом. Я изведал в жизни все, что доставляет наслаждение. Видел самые красивые города земли, любил самых прекрасных женщин, собрал в коллекцию самых редких бабочек мира, пережил славу и поклонение, служебный успех и чувство превосходства над ближними. Я настолько богат, что ни в чем себе не отказываю. Настолько умен и образован, что вижу ход истории на полвека вперед. Но я не знаю, чего хочет от меня Творец. Каким Он желает видеть меня. Страдания, которые я пережил, были уроком Творца. Он хотел отвлечь меня от моей прежней жизни и направить в другую. Я молил Его об избавлении, и Он избавил меня. Услышал мое обещание жить иной жизнью. Угадать Его волю и действовать в это краткое, отпущенное нам бытие согласно Его воле. Я оставляю разведку, оставляю Южную Африку, оставляю прежние отношения и связи и ухожу. Без следа, без имени, без адреса, делаюсь невидимым для друзей и врагов. Только Бог будет знать, где я нахожусь, в каком месте Земли я подымаю к небу глаза и жду Его знамений, как манны небесной…

Белосельцева не изумляло совпадение их переживаний. Он не спрашивал Маквиллена, какое знамение тот увидел в черном оконце тюрьмы, схваченном железной решеткой. Какие метеоры и разноцветные частички Вселенной залетали в его темницу, отражались в тюремной чашке с водой.

Откровение, которым делился с ним Маквиллен, было драгоценным, чтобы усвоить таинственное тождество их жизней. Но не столь насущным, чтобы будить его ночным безумным звонком, выкликать в другую страну, требовать немедленной встречи.