Выбор

– Благословите вести молодых опочивать!

– Благослови Бог!
– прозвучало в ответ.

Петух был тут же завернут в скатерть с их стола, и дружка вместе со свахой, каравайщиками и свечниками с зажженными свечами понесли их в опочивальню.

А они через минуту двинулись за ними, а за ними все гости с зажженными цветными фонарями, ибо в переходах было уже темно. Все опять очень чинно, торжественно, никто, несмотря на обильное питье, не галдел, не шутковал ведь приступали к самому главному.

У двери опочивальни сваха встретила их уже в вывороченной мехом наружу шубе - сколько в ней было волосинок, чтобы столько же было у них детишек. А все остальные желали им у этой двери здоровья и возвращались обратно пировать.

Жутко долго желали, невыносимо долго!

И было еще разламывание жареного петуха в сенях опочивальни, где с ними остались лишь два дружка и сваха. Василий оторвал от этого петуха ногу и крыло и бросил их на счастье через левое плечо. Потом они немножко пожевали петушатины и выпили помаленьку белого меда - впервые за весь день. Потом дружка раздевал его в сенях, а сваха ее в самой опочивальне, где на кровати в тафтяных переливчатых занавесях были постелены сначала двадцать семь ржаных снопов, на них ковер, на него две перины, на них простынь, подголовники и одеяло, отороченное куньими черепами. А в изголовье на спинке был установлен большой крест. И над всеми окнами внутри и снаружи были медные кресты. И над дверью. И еще иконы Спаса и Богородицы. А в каждый угол опочивальни было воткнуто по стреле, и на них висели по сорока куниц и по калачу. И еще стояли большие кади с пшеницей, а в ней их огромные свадебные горящие свечи. А на полавочниках - оловянники с питьевым медом и блюда с разными закусками и фруктами.

А снаружи под окнами уже цокали копыта коня, на котором ездил взад-вперед ясельничий с обнаженной саблей - он должен был ездить там всю ночь, охранять их от нечистой силы оттуда.

Сваха же делала все слишком чинно, торжественно и неторопливо, да еще улыбалась, успокаивала, уговаривала ее, чтоб не пылала таким огнем-то и ничего не страшилась - все будет очень даже хорошо, радость-сладость будет необыкновенная, сама увидит...

"Господи! Господи! Да скорей бы уж! Скорей!" - твердила она про себя уже в полном томлении и дурмане.

Но у Василия почему-то долго ничего не получалось, он страшно волновался, лежал рядом, не говоря ни слова, весь огненный, сдерживал дыхание, потом снова обнимал, прижимался, пробовал снова, и она, как могла, стала ему помогать, и наконец получилось, но быстро-быстро, и она, кроме боли, ничего не почувствовала, но он обрадовался, поуспокоился, стали разговаривать, потом целовались и еще попробовали...

А в одну из ближайших же ночей опять сильно волновавшийся и расстроенный Василий признался, что она первая в его жизни женщина, что прежде он ни одну не хотел, а ее увидел в Грановитой, а потом из потаенного оконца и нагою - и впервые восхотел. И теперь все время хочет, но...

Мог бы этого и не говорить, она сама обо всем догадалась.

А позже рассказал, как покойный отец все старался поженить его на какой-нибудь иноземной принцессе и на дочерях ближних государей, а он от всех отказывался, чем приводил отца в бешенство, тот даже грозился раз самолично прибить за такое самодурство, и пришлось в конце концов признаться, что не влечет его к женщинам, совсем не влечет, что он их боится, что опозорится, если какую возьмет даже в наложницы, а тем более обвенчается. Как на духу все выложил. А ведь был уже венчан на великое княжение новгородское.

Тут отца как раз и хватил удар. Решил, что это из-за его признания, но оказалось, что у него в тот день еще и с Троицким игуменом Серапионом случилась жестокая схватка из-за какого-то земельного надела. Серапион был стяжателем не хуже Иосифа Волоцкого. Чуть не год отец совсем не двигался и слова не мог вымолвить, а как малость отошел, как начал вновь говорить, так и повелел собрать со всей земли русской девок, а Василию велел тайно тоже всех осматривать, и, главное, нагих - к какой сильней повлечет, только ту и брать. И видно, чуял, что уже не жилец, что может и не успеть с этим делом, и торопил всех страшно, каждый день спрашивал, как да что.

– И гляди-ко, всего пятьдесят три дня и прожил после нашей свадьбы. Всего пятьдесят три!

Вот такая невеселая оказалась история, из которой юной Соломонии пришлось самой искать выход. Нет, Василий входил к ней часто, в первое время почти каждую ночь, да не по разу, но все время сильно волнуясь и горячась раз, раз, и все. Никакого удовольствия она не испытывала. А когда однажды все же испытала, поняла, что должна утишать его, чтобы делал все спокойней, подольше. Когда же он вовсе не хотел, надо было его непременно уласкать, разжечь - тогда и вовсе получалось. Одним словом, приноровились. И до всего дошла своим умом и пробами: такое же никому не откроешь, совета ни у кого не спросишь - они же великие князья, разве можно, чтобы хоть что-то кем-то узналось.

В общем, стала она в этом деле главной, и он подчинялся ей в постели беспрекословно и с великой охотой.

Потом и во многом ином стал подчиняться, вернее, опираться, спрашивать советов, посвящать в дела важнейшие. Не прилюдно, конечно, лишь наедине, но зато жили воистину как единая плоть и душа.

Часть третья

Василий порывисто подошел к нему, сам обнял, сам трижды поцеловал, обрадованно улыбался.

– Здравствуй! Здравствуй! Рад тебя видеть! Рад!

И отстранился, с любопытством оглядывая.

– Ты-то рад, что я вызвал?

– Тебя видеть рад. И поздравить очно с воцарением.
– Вассиан совсем не по-монашески, а по-мирски церемонно поклонился, приложив правую руку к сердцу.
– И Москве порадовался - хорошо строится. А так... ты меня миловал, что ли, или дело какое?

– Не рад, значит!
– удивился Василий.

– Нил стал дряхлеть. Стар. Хочется быть рядом.

– Нил Сорский?

– Он.

– Он тебе так дорог?

– Всей земле нашей.

– Полагаешь?

– Знаю.

Василий показал на лавку, сам сел на высокий стул напротив и распрямился, расправив плечи и чуть прищурив левый глаз. Вассиан вспомнил, что похоже делала на людях и на торжественных церемониях его мать, Софья Палеолог, - принимала царственную осанку.

Восемь лет назад Василий Иванович был угловатым, порывистым юношей с еле пробивавшейся рыжеватой бороденкой и усами. При отце обычно деревенел и помалкивал - сильно его боялся, хотя прилюдно Иван Васильевич никогда на него не гневался. Часто пропадал у своей матушки - его заглазно называли даже мамкиным телком. Теперь от той угловатости и порывистости и следа не видно; налился телом, возмужал, даже сидит осанисто, властно, как и должен сидеть истинный государь. Красив, борода густая, черная, лишь отливает рыжиной. Полон сил. И взаправду явно ему рад. И тоже сейчас явно вспоминает Патрикеева прежнего и сравнивает с нынешним. Тогда ведь тоже видел его только налитым да вальяжным, всегда в богатых одеждах, всегда полным достоинства, со всеми снисходительно-насмешливого - в силу своей родовитости, положения, острого ума и не менее острого языка - умения говорить красно, велеречиво. А теперь вот сидит совсем тощий, костлявый, с длинной седеющей бородой, такими же волосами, в бедной суконной затертой рясе и такой же скуфейке. От прежнего лишь тот же высоченный рост да левый глаз временами так же косит вдруг в сторону, будто норовит углядеть что-то, что другим недоступно.

– В монастыре притеснений нет?

– Нет и не было... Сильно переменился?

– Сильно.

– Другая жизнь. Так правда - миловал или дело какое?

– Экой ты стал нетерпеливый!
– улыбнулся Василий.

– А ты выдержанный!
– улыбнулся и Вассиан.
– Это хорошо для государя.

– А что я женился, знаешь?

– Конечно.

– И что счастлив, и что лучше ее и краше нет никого на свете - ужо увидишь.
– И засиял так, что Вассиан за него искренне порадовался.
– Ну а в монашестве ты, стал быть, обвыкся. На батюшку зла не держишь?