Выбранное

ОЛЬГА ФЛОРЕНСКАЯ

Иллюстрации автора

ПИСЬМО НА ЮГ

Два дня пересекаю богоспасаемую нашу страну. За окном елки и поселки в традиционном говнище.Места для отправления естественных нужд Мало чем отличаются от мест приема пищи. Мои соседи осуждают женщину в парике: Без него она – лысая, но, все равно, факт позорный! Ночью она хранит его в полиэтиленовом кульке,А днем красуется, дура, в очереди к уборной. В вагоне темно, проводница не зажигает света, покаЗа окном не сгорят до конца сырые октябрьские дали.Просвещенный народ, до рвоты начитавшийся «Огонька», Нич-чего не понимает, но склоняется к привычному – наебали!Если честен, смиряйся, кайся, сливайся с ним (Я имею в виду народ), но, Господи, как не хочется с ним сливаться!О, как тошно, как мутно! Выползаю в тамбур – опять стоим, В Иловайске – пять, в Орлове и Курске – одиннадцать и пятнадцать. Милый друг, улыбнись хотя бы идиотскому моему письму.Вспомни ветром тронутый город без имени и без света,Как сиял булыжник и прыгала по нему Вслед за нами безумная скомканная газета. Целовались, смеялись, кругами ходили – как много тамТополей и заборов целых четыре часа отсрочки. Покупали печенье и невидимым песьим ртам Раздавали сырые узорчатые кусочки.

ХОЗЯЙСТВЕННЫЕ ЗАМЕТКИ ПРИ ПЕРЕЕЗДЕ НА НОВОЕ МЕСТОЖИТЕЛЬСТВА УГОЛ НЕВСКОГО ПРОСПЕКТА И ПУШКИНСКОЙ УЛИЦЫ

К иному обществу теперь принадлежу – на Невском я живу и по утрам хожу в ту лавку, где товар все больше заграничный разложен, где на льду балык прильнул циничнок бельгийской ветчине и маасдамский сыр сквозь дырочки глядит, как источает жир немецкий сервелат, салями с ними рядом, но «Докторскую» я ищу привычным взглядом и, взвесив триста грамм отеческой еды, застенчиво бреду сквозь наглые ряды, где чипсы и кетчуп, и разные приправы, бананы, виноград, йогурты и бравый английский корнфлекс, и мюсли тут как тут… Уже который год, смекнув, что не растут ни злаки, ни скоты на питерской равнине, испанец и француз, не говоря о финне, с товарами спешат и ломятся в окно, пробитое Петром, а там уже давно, уныло наклонясь над пашнею туманной, колхозник оробел пред сворой иностранной, оплеван, оскорблен, почти повержен ниц с картонным коробком замызганных яиц… Да, кстати, вот они. Полдюжины беру, презрительно гляжу на пиццу, а икру из лососевых рыб поглаживаю нежно, но, цену рассмотрев, кладу назад небрежно: довольно – сыт я!

1998

ФРАНЦУЗСКИЕ ЭРОТИЧЕСКИЕ ЧАСТУШКИ

Мы на лодочке катались Вдоль по Сене по реке. Я в фуражке, а милашка Во фригийском колпаке.Ты не трогай, русский Вася, Честь французскую мою – Лишь на площади Согласья Я желающим даю!У террасы Тюильри Не успел допить «Клико» Педерасты заебли Неприлично глубоко.По-французски понимаешь? Отойди подальше, бля!.. Ты мне сильно возбуждаешь Елисейские поля.– Отчего ты, Жан, унылый, Что ты глушишь водку рюс?– Се суар меня накрыла Сюр ля филь моя эпюс…

АМЕРИКАНСКИЕ ЧАСТУШКИ

Я родился на Гудзоне, На Гудзоне мост стоит. С него каждый безработный Утопиться норовит.Ивы клонятся под ветром На Миссури на реке. Куклуксклановец за негром Бежит в белом колпаке.

УТРО

Колокольная улица,Кошку дворовую глажу,Колченогие дамыРугают сырой «Беломор».До чего же легкоВ сослагательном житьНаклоненьиИ считать, что алмазыРождаются толькоВ говне!

РАССКАЗЫ О ЖИВОТНЫХ

– Сиди тихо на скамейке или на качелях качайся!

Тасе заранее становится скучно. Она и так знает: играть только с приличными детьми, мусор с земли не подбирать и, избави Бог, бегать за угол – там вертеп. В общем, я уеду, ты будь пай, в детской с нянюшкой играй…

Исчезла под аркой розовая целлулоидная гребенка, ушла Анна Ивановна.

Ну вот – полчаса свободы в пыльном лысом сквере, украшенном утлой песочницей. Над головой – слепое желтое здание с грозным каким-то названием – двести двенадцатый завод. Со скамейки долой – ну, где тут приличные дети? Нет их здесь и не было. Остались где-то до революции, в воображении Анны Ивановны. Уж они-то никогда бы не пошли за угол, как я сейчас делаю. У-у-угол огибаю – вот он, вертеп! Голая сизая стена, ларечек к ней прилепился. Здесь взрослые дядьки пьют из кружек пиво с бациллами. Анна Ивановна понимает толк в бациллах – ездила в юности в санитарном поезде.

У ларечка, крашенного голубой веселой красочкой, живет-шевелится толстая смирная очередь. А в глубине, если в окошко заглянуть, жарко. Живет там, над сияющим краном, мордатая царевна-лебедь в рогатой бумажной короне. Кому нальет без очереди, кому – подумает.

У самой стены, под кустиками ящики стоят. Вот он здесь – настоящий вертеп. И в нем уже сидят и, по словам Анны Ивановны, «отвергают божеский облик». Тасе и подойти бы поближе, да страшно.

– Ладно, я просто поглажу собачку.

А собачек здесь и вправду хватает. Все на коротких ножках, желтоглазые, клочковатые, как родные братья. Между ними – королевой инвалидова чахлая болонка. Очень ее любит инвалид, не позволяет собирать с земли рыбьи кости, гладит по шерстке. Вот и он к вертепу подъезжает в лакированной коляске, похожей на пишущую машинку «Триумф».

– Инвалиду… пивка… без очереди…

Улыбается ему с ящика тетка-блондинка в ботах. Бабушка про таких говорит – «безобразное явление». Еще бабушка произносит жуткую фразу-«…полить хлорофосом…»

Тетку с ящика потеснил обстоятельный дядя в кепочке. Усы у него – подковой. Газету расстелил, мнет в ладонях какое-то съестное. Рядом лелеет кружку серенький дедушка. В авоське у дедушки болтается глазастая золотая рыбка, крепко схваченная в талии аптечной резинкой с бумажным ярлыком. Кто-то встал, пошел повторить, дедушка и сел на ящичек. Тася дедушку жалеет, потому что он – тощий, а тощий – это почти наверняка – нищий, и ботинки у него без шнурков. Про трудную жизнь нищих Тася узнала от Анны Ивановны: «Христа ради просит грош старичок увечный, но и ухом не повел мальчик бессердечный…»

Не только дети любят собак. Дядя с усами попил-попил, усы вытер, засвистал.

– Иди-иди сюда, гаденыш (Тасин песик ужиком из-под рук заскользил – не меня ли?). Ишь, гипнотизирует, будто тоже пива хочет.

– Ну сказал. Собаки пива не пьют. Так разве, попробуют.

– А вот при мне в Шимске в пивном зале – мужик с кобелем пришел. И кобелек-то поганый такой, бородатый. Мужик две кружки взял, бидончик алюминиевый взял. Из одной сам пьет, другую, гляжу, псу протянул и все доливает ему из бидончика. Интересуюсь, за что ж это на кабыздоха хороший продукт тратишь. Отчитал меня мужик. Дескать, кобеля моего не тронь, может, говорит, он первый и последний мне товарищ, государственного ума кобелек. Я ему своей властью пенсию персональную назначил, за любовь и ласку иной раз и коньячку поставлю…

– От, твою, коньячку, – ахает серенький дедушка, свертывая золотой рыбке голову.

– Конечно, кто ж теперь не пьет, – быстро вставляет тетка-блондинка. – Вот у нас на базе песик – все на слесаря лает, за штаны берет. Тот ему и колбасы, и хлеба – ешь от пуза, – отказывается.

– Так, может, он выпивши? Выпивших он не любит?

– Кто – кобель или слесарь?

– Да оба они, – обрывает недослушанный с усами.– Я потом еще одного такого встретил. На Ланской у ларька вертелся. Никто не понимает, не входит в его положение, что за народ такой? Я как раз с получки, мне что, жалко? Поставил ему кружку «жигулевского».

– Ну?

– Вылакал, подлец, до дна, облизнулся и еще попросил. А я ему во… пенсию. – Усатый самодовольно складывает толстенький кукиш, дует в кружку, пьет со вкусом. Собачки, чувствуя потепление, льнут к ящикам, спешат со всех сторон на сучковатых ножках дебелые голуби – конкуренты.

– Кобель выпивает – это не удивительно, – подваливает к собеседникам уже повторивший кружечку. – У меня зять с Урала – так у них там шофер один медведя в лесу нашел, у себя поселил. Подружились. Вместе крепко зашибали. Шофер, бывало, ни тяти ни мати, так миша его за плечи обнимет, поставит на ноги и хоть сам еле соображает, из гостей домой хозяина доволокет.