Вычислитель. Сборник
Шрифт:
Он понял, что, может быть, будет жить. Как – второй вопрос. Но жить.
Еще никогда в жизни Эрвин так яростно не сдерживал рвущееся наружу желание закричать, замахать руками, привлекая к себе внимание, отчего, разумеется, сразу утонул бы. Когда оба щупальца втянулись в зыбун, он едва не завыл. Был он замечен или нет?
Он чувствовал, что сильно прогнувшийся болотный ковер вот-вот будет продавлен шестом. Непрочный ковер, не многовековой, а восстановившийся после нарушения, тонкий, притворяющийся надежным, заманивающий простаков… Сколько еще удастся продержаться на поверхности? Немного,
Взорвав зыбун, оба щупальца поднялись над болотом уже гораздо ближе, покачались и спрятались. Теперь Эрвин всем телом ощущал движение трясины. Сквозь торфяную взвесь, сквозь грязь к нему медленно, но упорно и неостановимо двигалось то, что могло оказаться смертью, жизнью или перерождением.
По логике – не смертью. Но это если верна гипотеза…
Всегда можно придумать другую гипотезу. Отличная забава для мозга, разучившегося считать.
А можно ничего не придумывать и просто надеяться.
Эрвин почувствовал, что шест продавил-таки зыбкую преграду. Оставалось лишь держаться на руках, погрузившись до подмышек. Только не барахтаться, ни в коем случае не барахтаться…
Почудился далекий свист, с каким летит на дозвуке флаер. Игра воображения… Или все-таки нет?
Тонкий зыбун прорвался сразу, не успев вспучиться горбом, и над Эрвином нависло поперечно-полосатое щупальце. Темные глаза, расположенные вдоль него попарно, глянцево блестели, ничего не выражая. Эрвин вдруг понял, что Кристи может не узнать его, одетого в чужое и обритого наголо.
– Это я! – закричал он, попытавшись помахать рукой и сразу провалившись по уши. – Кристи, это я!
Пришлось вдохнуть столько воздуха, сколько поместилось в легких, потому что спустя секунду грязная жижа залила рот, нос и глаза. Трясина потянула вниз, но что-то схватило Эрвина поперек тела, сдавило и еще более решительно потянуло вверх. Далеко внизу мелькнуло болото, ребра сдавило еще раз – и Эрвин понял, что один язычник передает его другому. И вдруг развороченный зыбун стал приближаться с пугающей скоростью – помедленнее свободного падения, побыстрее спуска в скоростном лифте.
Выдохнуть, наскоро вдохнуть еще раз и задержать дыхание – только это и успел сделать Эрвин, прежде чем был утянут донным моллюском вниз, в холодное, черное и неизведанное.
Ощущения были не из приятных. Что-то холодное и донельзя противное плотно заткнуло ему нос и рот, какие-то штуки щекотно ползали по всему телу. Заложило уши от быстрого погружения. Что-то вроде пиявки присосалось к тому месту, где шея переходит в затылок. Какие-то путы примотали руки к телу и оплели ноги, мешая брыкаться, позволяя лишь слабо дергаться, что не возбраняется добыче. Еще одна пиявка. И еще…
Начались муки удушья. Эрвин несомненно захлебнулся бы торфяной жижей, не будь его нос и рот заткнуты чем-то холодным, эластичным и живым. Легкие пылали, как набитые горящими угольями. Краем угасающего сознания Эрвин осознал, что еще жив, что рядом ворочается какое-то другое, чужеродное существо, что между ними идет какой-то выбор, – но вся эта суета уже нисколько не интересовала его.
Потом сознание угасло, и муки кончились.
А над участком перемешанного в кашу болотного ковра, разумно держась на достаточной высоте,
нарезал круги флаер типа «апперкот», и красномордый сержант президентской гвардии докладывал в микрофон:– Нет, это не то. Здесь просто болотное зверье… Продолжаю поиск…
Глава 20
Заново
Странно: он увидел маму, какой она была до Новой Бенгалии. Не ту растолстевшую пожилую женщину, неожиданно получившую больше, чем мечтала, потерявшую цель и оттого капризную, раздражительную и порой раздражающую, а ту маму, что имела в жизни только цель и непослушного сына, то ли оболтуса, то ли гения. «Здравствуй, мама», – попытался выговорить Эрвин и, к своему удивлению, выговорил.
«Здравствуй, сынок».
«Что случилось, мама? Я тоже умер?»
«Почему тоже? Разве я мертвая? Подойди ко мне. Возьми меня за руку и убедись: я живая. Хочешь, спрошу тебя, сколько будет семьсот девяносто шесть умножить на шестьсот семьдесят девять?»
«Я не знаю. Я разучился считать в уме».
«Будто бы! Ты опять шутишь…»
«Оставим эту тему, мама. Как ты живешь? Не надо ли тебе чего?»
«Что мне сделается. Живу… Ты-то как? Добился, чего хотел?»
«Разве всего добьешься? Наверное, я хотел слишком многого».
Он хотел еще сказать «хотел поднять камень не по себе и надорвался», и смолчал, потому что знал: мама огорчится. Но мама вдруг куда-то исчезла, мир стал однотонно-серым, скучным, как тюремная камера, и Эрвин не мог понять, куда все пропало и как вернуть это вновь. Но у тюремной камеры есть хотя бы стены, а здесь не было даже стен – только бесконечно-серое пространство во все стороны и мертво зависший в нем человек. Хотелось что-то делать, но не было точки приложения сил. Какой-то шепот временами доносился извне, и был он тих, а слова непонятны. Потом смолк и шепот.
Прошла вечность.
Может быть, не совсем вечность, но около того. Вечность ведь не может кончиться, а эта кончилась.
И снова шепот, но уже понятный:
«Эрвин! Эрвин Канн! Ты здесь?»
«Здесь», – ответил он, вновь удивившись тому, что ему удалось выговорить это слово с первой попытки.
«Наконец-то! Давай приходи в себя. Пора уже».
Теперь уже не шепот, а внятный голос. Эрвин даже знал – чей.
«Что пора?» – спросил он, понимая, что не издает ни звука.
«Пора просыпаться. Ты долго спал».
«Как долго?»
«Как я, наверное. Я тут не очень обращаю внимание на календарь. Недели три, а то и больше. Ты чувствуешь свое тело?»
Никакого тела Эрвин не чувствовал. Стать бесплотным духом было интересно, но странно.
«Нет».
«Так и должно быть. Со мною было так же, не нервничай. Ты еще почувствуешь. Только это будет не твое тело».
«А чье?»
«Ну и дурацкие же у тебя вопросы! Ты теперь симбионт язычника. Ту зубастую тварь, что была симбионтом до тебя, язычник слопал и спасибо не сказал. Теперь вместо нее ты. А я – симбионт другого язычника. Ты ведь еще на острове понял, что я не утонула в трясине, так что не изображай непонимание. Мы можем общаться, когда соприкасаемся нервными нитями… ну, такими тонкими отростками, понимаешь? Ладно, молчи пока, привыкай…»