Выпашь

Весь день на воздухе. Езда Петрика не утомляла, но бодрила, — все на разных лошадях и с разными клиентами. Он ожил. Мрачные мысли оставили. Только сильнее была тоска по потерянному Солнышку. Кроме того, у Петрика явились и досуги.

Зимою езда кончалась в четыре часа — и Петрик был свободен. Явилась возможность ходить на лекции — то в Сорбонну, то в какой-нибудь зал, где объявлялась безплатная лекция.

Но как только соприкоснулся с людьми, опять стал раздражаться. Да как же это могло быть так? Читали: "о японской литературе", "о живописи Пикассо", "модернизме Кватроченты" и еще о какой-то ерунде… Это тогда, когда в России совершался небывалый катаклизм, равный мировому потопу, причем ее захлестывала не вода, но людская кровь! Бывали лекции и о России… Как детям, рассказывали о Волге и показывали картинки, и старые седые люди плакали от умиления. Петрик сжимал кулаки. О борьбе никто и никогда не говорил. Никто не говорил о необходимости всем подняться и идти вместе с таинственными братьями Русской Правды помогать тем, кто еще бился там. Точно борьба за Россию исключалась, и о России можно было только вспоминать, как о дорогом покойнике… Для Петрика Россия не была мертвой, но была живой и страдающей. И он страдал на этих лекциях.

Досуги дали возможность Петрику читать газеты от начала до конца. И тут он возмущался. "Чашки чаю?" — думал он, — "почему не стаканы вина? Какое, подумаешь, общество трезвости!.." Из сотен полков русской армии объединились десятки. Все больше кавалерия и Гвардия. Совсем почти не было пехоты. Раньше, — Петрик помнил эти времена, — создавались землячества, люди объединялись по признаку родства с землею, по признакам принадлежности к одной семье. Теперь, — Петрик с ужасом отмечал это в своем уме, — объединялись по признакам исключительно политическим и политика эта становилась все более и более нездоровой. Вдруг, как чертополох и будяки на выпаши, появились какие-то евразийцы, младороссы, точно недостаточно или, может быть, стыдно быть просто русскими. Газеты пестрили таинственными буквами. Лень или некогда было называть общества и союзы полными именами. Были: Р.Ц.О., Р.Д.О., В.М.С., Р.О.В.С., О.Р.О.В.У.З, и т. д., и т. д. Заразная совдепская сыпь сокращений поражала и эмиграцию: и тут говорили на телеграфном коде, будто стесняясь называть все своими подлинными и полными именами. Все это было новое… Может быть — нужное?… Петрик не знал этого. Он искал, ждал, когда прочтет, что и его Мариенбургские драгуны составляют свое объединение и соберутся… неужели на чашку чая?..

И дождался.

Петрик перевернул последнюю страницу газеты.

"Боярский терем"… "Б. А. П."… Это еще что такое?… «Ясновидящая»… Большой был спрос на гадалок и ясновидящих… "Повар опытный"… не офицер ли какой безработный из бывших гурманов? — ищет места… "Требуются аэрографистки"…

Это еще что за профессия? Ужели щелкать на машинке и во время полета на аэроплане? — подумал Петрик. — "Timе is mоnеу" — каждую минуту куют доллары.

Современный деловой человек способен, спускаясь на парашюте, диктовать свои приказы «аэрографистке». И вдруг глаза Петрика остановились. Он прочел, перечел, прочел еще раз и все не верил своим глазам. Но ведь ничего особенного не было.

Это должно было случиться. Не мог же быть их полк таким исключительно несчастным?

"Мариенбургских драгун Его Величества"…

Точно: в демократической газете крупно было напечатано: "Его Величества". Власть денег.

"Просит откликнуться полковник Дружко по адресу"… И стоял адрес… В семнадцатом аррондисмане.

Петрик положил газету на колени и поднял глаза к окну. Он не видел назойливой игры огней Эйфелевой башни. Он вспоминал тот незабвенный день, когда он принимал в командование четвертый эскадрон… Штандартный… Самый лихой… И вечером в собрании молодой корнет Дружко круглыми влюбленными глазами смотрел на Петрика.

Тому прошло… Девятнадцать лет, однако… Корнет Дружко стал полковником. В той армии скорее производили…

Полковник Дружко просит откликнуться… А, может быть, уже и еще кто-нибудь откликнулся?… Петрик ушел из полка. Но в полку поняли и оценили причины, почему ушел Петрик и его просили вернуться, когда он только этого пожелает. Нет причин ему теперь отказываться. Он, правда, женатый, а их полк холостой… Но где его жена и сколько лет он живет один?

Да…Он откликнется. Он сделает это сейчас же, и лично, а не письмом… Корнет Дружко… Милый Степа Дружко!.. Вот кого он сейчас, через какие-нибудь полчаса увидит, вот с кем он будет говорить про полк и про всех, кого он знал и кого он так любил.

Петрик спускался с шестого этажа.

На площадке пятого его остановила Татьяна Михайловна.

— Куда вы?… Что вы?… Такой.

— Какой, такой?

— Да будто миллион в лотерею выиграли.

— Я, более того: счастлив… Я нашел однополчанина.

— И потому так сияете?… Летите, никого не видя.

— Разве я вас толкнул?… Простите…

— Нет, не толкнули… А только странно видеть сияющего человека, который ничего не выиграл и не получил какого-то особенного места… Ну, сияйте, сияйте…

И она замурлыкала: — … "Раris… Rеinе du Mоndе Раris, с'еst unе Вlоndе Lе nez rеlеvе d'un аir mоquеr Lеs уеuх tоujоurs riеurs"…

Дальше Петрик не слышал.

На плане у входа в метро Петрик отыскал улицу, указанную в объявлении, и помчался туда. Улица оказалась там, где семнадцатый аррондисман теряет аристократическую тишину своих кварталов с их невысокими домами-особняками и широкими, тихими улицами, — и узкими тесными улочками, между высоких «доходных» домов подходит к шумному аvеnuе dе Сliсhу.

Шел дождь. Ноябрь был на исходе. В темноте узкой улицы Петрик едва мог различать номера домов.

Как и следовало ожидать, Дружко жил в каком-то вертепистом отеле.

— Соlоnеl Drоujkо?

— Аu siхiеmе а gаuсhе…

Лифта не полагалось. Дом был старый, бедный, темный и тесный. Узкая лестница вилась в безконечность. Лампочки гасли раньше, чем Петрик достигал следующего этажа. Подъем в темноте казался кошмаром. Ни номеров, ни досок с фамилиями, ни визитных карточек в Париже не полагалось. Вероятно, этот порядок установился с тех пор, как по нему гуляла кровавая революция и люди скрывали место своего жительства.

Петрик постучал в дощатую дверь где-то под самой крышей.

— Еntrеz!..

Петрик открыл незапертую на ключ дверь. Маленькая комната была странно освещена.

Единственная висячая на проволоке лампа была спущена к большому столу и подтянута к нему веревкой так, что освещала только стол. Склонивившийся над столом человек был в тени. В свете была рисовальная доска, стакан с водою и железный ящичек с акварельными красками. Сидевший встал от стола и лицо его совсем скрылось в тени.

— Полковник Дружко?

— С кем имею честь?

— Степан Ильич!.. Степа?… Ты?…

Дружко освободил привязанную лампу и поднял ее к потолку, освещая Петрика. В облаках табачного дыма Петрик увидал очень худое, помятое лицо с глубокими складками у щек, поредевшие, сивые волосы и серые, круглые глаза. Только они и напоминали Дружко. Коричневый старый пиджак висел мешком. Мягкий воротник был смят и галстух завязан небрежным узлом.

Между дверью и стеною была низкая железная койка, накрытая старым одеялом: на ней лежали бумаги и рисунки. Стены мансарды до самого потолка были завешаны картинами, изображавшими котов и кошек в самых разнообразных позах и всех цветов и оттенков. Большой желтый кот, прекрасно написанный акварелью, нагло поднял лапу, изогнулся кольцом и совершал свой туалет. Белая ангорская кошечка, написанная маслом, лежала на голубой подушке. И еще были коты. Не до них было сейчас Петрику.

Дружко присматривался к Петрику и, видимо, не узнавал его.

— Не узнаешь?… Так переменился?… Ранцев.

Голос Петрика дрогнул.

— Петр Сергеевич… Боже мой… По объявлению меня разыскал?… Какое это счастье!.. Да как же мне тебя-то узнать?… А твои усы?… Волосы седые! Да и я не ребенок-корнет…

Дружко расчищал место на постели, чтобы посадить на нее Петрика.

— Ты, что же… — не зная, как и с чего начать, сказал Петрик, еще раз внимательно оглядывая комнатушку и котов.

— Как видишь… Художник… Специалист по кошкам… Спрос есть — и коты меня питают.