Выше звезд и другие истории
Шрифт:
Башня доминировала над всем: над городом, реками, туманными лощинами на западе и внушительными темными холмами Лесного парка, убегающими к северу. Выше портика с колоннами на белой бетонной стене римским капитальным шрифтом, чьи пропорции придают благородства любым словам, был высечен девиз: «НАИБОЛЬШЕЕ БЛАГО ДЛЯ НАИБОЛЬШЕГО ЧИСЛА».
Внутри отделанного черным мрамором колоссального фойе в духе римского Пантеона выведенные по окружности барабана центрального купола золотые буквы поменьше гласили: «НАШ ГЛАВНЫЙ ИНТЕРЕС ЕСТЬ ЧЕЛОВЕК • А. ПОУП • 1688 • 1744».
Площадью, как сказали Орру, это здание превосходило Британский музей и было на пять этажей выше. Также оно было сейсмоустойчивым. Бомбоустойчивым оно не было, поскольку в мире не осталось бомб. Оставшиеся со времен Цизлунной
По пешеходной ленте Орр добрался до Западного крыла, где перешел на широкий спиралевидный эскалатор, который поднял его на последний этаж.
У доктора Хейбера в кабинете по-прежнему стояла кушетка: этот нарочито скромный штрих напоминал, что когда-то он начинал простым врачом, который имел дело с отдельными людьми, а не с миллионами. Хотя до этой кушетки надо было еще добраться: Хейбер занимал отсек из семи комнат общей площадью примерно пол-акра. Орр назвал свое имя автосекретарю у двери в приемную, прошел мимо мисс Крауч, вводившей данные в компьютер, мимо официального кабинета – парадной комнаты, где не хватало только трона и где директор принимал послов, делегатов и нобелевских лауреатов, и наконец добрался до малого кабинета с окном во всю стену и кушеткой. Старинные панели из мамонтова дерева, закрывавшие одну из стен, были отведены в сторону, и за ними виднелось внушительное нагромождение исследовательской техники: Хейбер ковырялся во внутренностях «Усилителя».
– Здорово, Джордж! – рявкнул он, не оборачиваясь. – Прикручиваю новую эргис-пару к гормоноприводу. Минуту, ладно? Сегодня, пожалуй, обойдемся без гипноза. Садитесь пока, надо закончить. Кое-что в нашем малыше довожу до ума… Помните, когда вас в первый раз позвали на медицинский факультет, пришлось проходить кучу тестов? Тип личности, ай-кью, Роршах и так далее? Потом на третий, наверное, раз у меня я вам тоже давал тесты – ТАТ и с моделированием типичных ситуаций. Помните? Не интересно, какой у вас результат?
Лицо Хейбера, серое, окаймленное курчавыми черными волосами и бородой, внезапно вынырнуло из-за отсоединенного шасси «Усилителя». В его глазах, уставившихся на Орра, отражался свет из панорамного окна.
– Интересно, – ответил Орр (на самом деле он о них и не вспоминал).
– Пожалуй, пора вам сообщить, что, исходя из критериев этих стандартизированных, но весьма точных и полезных тестов, вы нормальны до аномальности. «Нормальный», конечно, бытовое слово, никакого терминологического значения у него нет. Если выражаться точнее, ваши показатели близки к средним значениям. По индексу экстраверсии-интроверсии у вас 49,1. То есть вы более интроверт, чем экстраверт на 0,9 пункта. В этом ничего необычного нет; необычно то, что у вас так по всем статьям. Если все их выстроить по одной стобалльной шкале, вы угодите точно на пятьдесят. Взять, к примеру, доминирование – у вас там, кажется, 48,8. Не властный и не покорный. Независимость-зависимость – то же самое. Творчество-деструктивность по шкале Рамиреса – та же картина. И то, и то, ни то ни се. Где есть две крайности, два полюса, вы в точке равновесия; где есть диапазон – вы посередине. Ваши качества так основательно друг друга исключают, что, по сути, ничего не остается. Правда, Уолтерс с факультета оценивает результаты немного иначе. Говорит, ваши скромные социальные достижения – результат всесторонней адаптированности (что бы это ни значило). То, что мне кажется самоуничтожением, он видит как уникальный случай гармонии и самоуравновешенности. Из чего явно следует, что Уолтерс – будем откровенны, шарлатан и ханжа – так и не перерос мистицизм семидесятых, но он добрый малый. В общем, как ни крути, вы человек середины шкалы. Так, почти всё. Только присоединю глумдаклот к бробдинатору – и готово… Черт! – Распрямляясь, он ударился головой о панель; «Усилитель» он оставил открытым. – Ну и странный вы субъект, Джордж! И самое странное в том, что ничего странного в вас нет. – Он рассмеялся своим басовитым добродушным смехом. – Так что сегодня попробуем
по-другому. Без гипноза. Без сна и без сновидений. Сегодня хочу подключить вас к «Усилителю» в бодрствующем состоянии.От этих слов у Орра на душе почему-то стало нехорошо.
– Зачем?
– Главным образом, чтобы записать усиленные ритмы мозга в обычном состоянии. Полный анализ я провел еще на первом сеансе, но тогда «Усилитель» не умел толком настраиваться на вашу частоту. А сейчас я смогу простимулировать и более четко отследить определенные реакции, особенно тот «эффект трассирующих пуль» в гиппокампе. Потом я их сравню с тем, как ваш мозг работает в фазе БДГ, и с параметрами других людей, как здоровых, так и с отклонениями. Мне, Джордж, интересно понять, как вы устроены, разобраться, почему у вас такие сны.
– Зачем? – повторил Орр.
– Зачем? Разве не за этим вы сюда пришли?
– Я пришел, чтобы меня вылечили. Чтобы научиться не видеть действенных снов.
– Если бы у вас был такой простой случай, что раз-два-три и вылечился, разве вас направили бы в Институт, в НИПОЧ? Ко мне?
Орр закрыл лицо руками и промолчал.
– Джордж, я не могу объяснить, как перестать видеть такие сны, пока не пойму, как именно у вас это получается.
– Но если поймете, объясните?
Хейбер размашисто покачался взад-вперед на каблуках.
– Почему вы так себя боитесь, Джордж?
– Себя не боюсь, – сказал Орр; ладони у него вспотели. – Я боюсь…
Но оказалось, что выговорить местоимение слишком страшно.
– Менять мир, как вы говорите. Хорошо, понимаю. Мы много раз это обсуждали. Но почему, Джордж? Надо задать себе этот вопрос. Что плохого в том, чтобы менять мир? Может, это из-за своей самоотрицающей, усредняющей натуры вы все время так осторожничаете? Попробуйте оторваться от себя и взглянуть на свою позицию со стороны, объективно. Вы боитесь потерять равновесие. Но почему вы решили, что перемены его нарушат? В конце концов, жизнь не статичный объект, это процесс. Она не может замереть. На рациональном уровне вы это понимаете, но эмоционально не принимаете. Все каждую секунду меняется, в одну реку не войдешь дважды. Жизнь, эволюция, вся наша Вселенная с пространством-временем и материей-энергией, само существование – все это, по сути, изменчивость.
– Это только один аспект, – ответил Орр. – Второй – покой.
– Когда ничего больше не меняется – это конечный результат энтропии, тепловая смерть Вселенной. Чем больше всего движется, взаимодействует, сталкивается, меняется, чем больше равновесия – тем больше жизни. Я за жизнь, Джордж. А сама жизнь – это уже огромный риск, ставка с минимальными шансами на успех! Нельзя прожить жизнь в безопасности – не существует ее. Высуньтесь уже из своего кокона и поживите полной жизнью! Не важно, как вы чего-то добились, главное – чего добились. Вы боитесь себе признаться, что мы с вами – вы и я – проводим великий эксперимент. Мы вот-вот откроем и научимся контролировать – на благо всего человечества – совершенно новую силу, новое поле антиэнтропийной энергии, поле жизненной силы, воли к действию, к свершению, к перемене!
– Все это так. Но…
– Что «но», Джордж?
Он теперь говорил терпеливо, как мудрый отец с сыном, и Орр заставил себя продолжить, хотя понимал, что бесполезно.
– Мы сами из этого мира, а не против него. Если себя ему противопоставлять и пытаться управлять всем со стороны, ничего не выйдет. Это против самой жизни. Есть путь, но мы должны по нему идти. Мир просто есть, и не важно, каким, на наш взгляд, он должен быть. Наше дело – быть вместе с ним. Надо оставить его в покое.
Хейбер прошелся по комнате и остановился перед огромным окном в северной стене, открывающим вид на мирную, неизвергающуюся вершину горы Сент-Хеленс. Несколько раз кивнул.
– Понимаю, – сказал он, не оборачиваясь. – Все понимаю. Но попробую объяснить по-другому, и, может, вы все-таки поймете, чего я добиваюсь. Представьте, что вы один идете по джунглям Мату-Гросу и вдруг видите: на тропе лежит индианка, умирает от змеиного укуса. У вас в аптечке есть противоядие – очень много, на тысячи укусов хватит. Вы его ей не дадите? Раз «пусть все будет как есть». Вы «оставите ее в покое»?