Вышел месяц из тумана

А минут через десять, когда подплывали к Котельникам, — он опять перешептывался с Натушей, вероятней всего, ни о чем, просто зная, как будоражат ее этот шепот и как бы случайные прикосновения губ к ее аккуратному ушку, — кто-то сильно, как в дверь, постучал ему в спину: «Мы идем с мамой в Кремль! — это был раскрасневшийся от смущения Юрка. — Я еще лично сам никогда там и не был! До свидания!» — и, вложив ему в руку какой-то взопревший клочок, побежал по проходу. Натуша, скосив на записку глаза, отвернулась к иллюминатору…

Игорь вздрогнул, опять зазвонил телефон — под рукой, потому что он ждал и держал на нем руку. И теперь уже без промедления он сказал:

— Нина Батьковна? Я вас внимательно слушаю!

— Что-то я не въезжаю, куда я попал! — это был голос Кирки, суховатый и даже как будто надменный, что в последнее время стало почти уже нормой.

— Ну ошибся, бывает! Прости! — Игорь чувствовал, что заводится с пол-оборота, как вчера, как обычно.

— В общем, это… мне надо кое-что с твоей помощью записать! У тебя там фурычит автоответчик? Потому что я не из дома. Три-пятнадцать! Врубай!

— Для чего? И вообще, что за тон?

— Ты вруби и узнаешь. Мои показания. Пишем? Я, Бутовский Кирилл, сегодня, шестого июля, отправляюсь на встречу с Олегом и Максом, которым я должен отдать полторы штуки баксов…

— Я не понял, Кирилл! — и, включив наконец кнопку «Rec», он сказал: — Почему и кому… что ты должен?

— Мы с Тимуром у них… типа как одолжили.

— У кого одолжили? Назови их фамилии.

— Ты спроси еще серии паспортов! Я их видел два раза. Мужикам лет под тридцать, ездят, вроде, на «Плимуте», но я лично не видел… Олег — метр с кепкой, но накачан он классно. Макс — худой, бритый наголо, в круглых черных очках…

— Сколько грошей… и для чего вы у них одолжили?

— Я сказал уже! Три штуки баксов! Под двенадцать процентов. Чтоб купить у хохлов две машины с песком… понимаешь, да? с сахарным! И потом развозить их по дачам на Тимкиной тачке. Вот. Сегодня нам надо уже типа как половину отдать плюс еще все проценты. Но у нас денег нет…

— Почему?

— Потому что! Короче! Я иду сейчас к Максу с Олегом на стрелку. Я могу сообщить телефон только Ромки Орлова, который нас свел. Его номер…

— Кирилл! Подожди… Ты с Тимуром идешь?

— Короче, номер Ромика есть в моей книжке. Пап… Ты, главное, не паникуй! Я вчера у тебя пошмонал с перепугу, тоже был не в себе… А теперь я как белый орёл!

— Я достану три тысячи. Кира! Завтра же! Сегодня сберкассы закрыты, а люди на дачах!

— Это было бы классно. Спасибо. Я им так и скажу!

— Не ходи к ним без денег! Я запрещаю!

— Не могу! Не волнуйся. Я через час отзвоню.

— Но куда… где?

Все было уже бесполезно — в трубке бились гудки. Игорь тупо считал их, они бились, как пульс. Он подумал, что надо одеться… И нажал наконец на рычаг. Зашуршала кассета и со знакомым щелчком замерла.

Набирая свой номер, прежний свой номер, он решил ей сказать: ты, наверно, Людмила, из церкви вообще уже не выходишь, ты хоть знаешь, что происходит с твоим собственным сыном? — но никто не ответил, дом был пуст! Да, он вспомнил: она собиралась в Печоры.

Было ясно как день, что плохое с Кириллом не может случиться. Завтра он его выкупит… Завтра все образуется. Но пошел-то к ним Кира сегодня.

Ну и что? Ну пошел.

Вот в чем штука — в дурацкости совпадения: он стращал себя все это утро и поэтому был готов испугаться. И поэтому, только поэтому и испугался!

Взвыли трубы так, словно им тоже было невмоготу от саднящей тоски… Захрипела вода, заурчала, зафыркала, брызжа ржавой слюной.

Он стоял среди кухни и смотрел на ее извержение. Почему-то опять захотелось одеться… Чтобы выехать по звонку, если Кира ему позвонит… Быть готовым помочь. Быть готовым и не иметь ни малейшего шанса. Сжечь все книжки. Да, сжечь. Если это не шанс, то хотя бы какое-то действие… Первобытное. Но когда-то кому-то ведь помогало…

И вернулся к дивану… Кирка вышел из дома… Кандидату наук неприлично уподобляться неандертальцу… Да и как их сожжешь в тесноте, в духоте? Книжек было всего восемнадцать. Он собрал их в охапку… Кира едет сейчас к ним на стрелку… У него был спокойный, уверенный голос. Это важно. Бьют только тех, кто боится; И они в этом гребаном лютом своем состоянии инстинктивно всегда выбирали того, кто от них побежит.

Сжечь, поскольку бездействие порождает глупейшие страхи. А молитв (это все-таки хоть какое-то действие!)… нет, молитв он не знает. Только Нинину, самодельную, ту, что Юрка принес, смяв ее в потный ком:

«Господи, дай быть орудием в руце Твоей, удостой меня, Господи! И во всяком, кто встретится со мной, дай увидеть орудие Твое и не убояться. Ибо всё в Твоей власти и на всё Твоя воля!» И внизу — мелко-мелко приписка: «Это тоже свидетельство моего, ты однажды сказал, „неизбывного волюнтаризма“, это я сочинила, но мне помогает! Вдруг когда-нибудь и тебе пригодится».

Он стоял теперь в ванной — ноги сами пришли, — говоря себе: это подмена, так нечестно, ведь ты же хотел эти книжки порвать еще утром, хотел и порви, но не надо, не надо комедий с ритуальным огнем! Кирка едет сейчас к ним на стрелку… еще рано, он не доехал еще.

А потом руки сами их бросили в воду, все восемнадцать… потому, может быть, что вода — не огонь. Книжки плавали, как кувшинки, как листья, не намокая! Он толкал их на дно, а они моментально всплывали… Он листал их. Страницы, которые он открывал, покрывались водой. Но от этого строчки лишь делались ярче:

Почему-то ведь именно Моисею, убившему египтянина…

Игорь вышел на кухню. Во-первых, часть записей можно будет по памяти восстановить. Во-вторых, хоть сейчас можно вынуть их все и до вечера просушить на балконе!

Но зачем? Для чего? Для кого? Для посмертного пребывания с Киркой — но чьего пребывания? Совершенно ему и тебе постороннего человека!

Он взял с полки блокнот, в нем Наташа держала рецепты, рядом был карандаш… Сел за стол, вырвал лист, написал:

«Постижение мира возможно и через чувство вины — вот чего я всегда был лишен. Может быть, постижение мира вообще невозможно без чувства вины…»

И — с абзаца:

«Бог умер не где-нибудь за горизонтом, а во мне, остальное уже не имеет значения (и тем более ханжество Л.)».

И — с абзаца:

«Раз я это пишу, Он не умер, Он умирает сейчас».