Вышел месяц из тумана

— Мандельштама?

— Именно это стихотворение! — она раздражена, но чем?

— А что — нельзя?

— Нельзя! — почти кричит. — Если это — твой ребенок, это одна история! Если тебе все померещилось, совсем другая! Почему ты не поехал на ту же дачу?

— Это все очень сложно… Я боялся, что заблужусь… боялся, что девочка окажется, допустим, на год старше или на три месяца младше… Я ведь уже сжился с этой тяжестью и нежностью. А кроме того, Катя продолжала делать вид, что лечит бесплодие, и я еще надеялся на то, что у нас с ней будет ребенок. А главное — Гуля ведь увела ее! Значит, она сама не хотела!

Аня снова качает головой… Зябко ежится:

— Сочинитель Геняша! Все-то ты выдумал!

— Это правда!

— Да она, может, себе все лето мальчиков с биржи возила! Может, она с денщиком спала!

— Я не знаю. Зачем так кричать?

— Подыхать мне прикажешь в этом корыте?

— Теперь, очевидно, твой черед рассказать мне, какое такое уведомление ты сунула в карман, когда мы были в лифте…

— Я не знаю. Уведомление как уведомление. Прийти получить бандероль.

— Ну а думала ты о чем?

— О том, что в койку сейчас ложиться придется. А неохота. А придется! Но если как следует дерябнуть, то мне будет почти все равно.

— А вот это — ложь. Ты улыбалась… Ты…

Скособочила нижнюю губу, что означает…— что всякий раз у нее означает иное.

Да! Там что-то горит. Костерок? Не скажу ей, и будет наука!..

Тени… Мечутся. Что там — туземцы? Значит, там уже — суша?

Может быть, он загнал нас в компьютерную игру? В мир, где все понарошку и у нас про запас еще минимум три жизни? В мир, отсекающий все слишком человеческое и возбуждающий все невостребованное там, в заэкранье? Банда туземцев станет швырять в нас дротики?! Аня, истекающая у меня на руках… клюквенным соком? А я — в роли «взъерошенного» автора среди обрушивающихся и взлетающих декораций?

«Балаганчик» как мостик из девятнадцатого века в двадцатый, как место встречи — никакого не символизма! — романтизма, захлебнувшегося и утонувшего в иронии, подменившей собой Бога, подменившей собой все, — с театром обэриутов, вообще с искусством абсурда, не нуждающимся ни в вере, ни в неверии и тем не менее не потопляемым уже ничем!

Я стал осознавать это только в последнее время: не путь писателя (что, конечно, тоже любопытно), а путь литературы, которая прокладывает и мостит себя их руками, телами, сущностями. Для самого Блока «Балаганчик», весь сотканный из автоцитат, был все-таки чем-то вроде воспалившегося аппендикса. Для всей же отечественной словесности…

— Я поняла!

Почему я подумал об этом сейчас? Потому, очевидно, что чувство пути…

— Я все поняла! — Аня трясет меня за ногу. — Я поняла, почему это — твоя глава, почему она… ну, в общем, с таким прибабахом!

— Да? Интересно!

— Наш создатель, наш, так сказать, исполняющий обязанности Господа-Бога — он ведь еще и заместитель отца! Ты согласен, что проблема отца — это персонально твоя проблема? Вот ее мы и будем сейчас разрешать!

— Как?!

— Очень просто. Мы займемся с тобой психоанализом. Для того-то я здесь и отсиживаю себе задницу — все сошлось! А иначе мы вообще отсюда не выберемся!

— Как идея…— (все это, конечно же, блеф) — вполне остроумно: полеты с одновременным разбором полетов! Ты владеешь психоанализом?

— Это он, дорогой, владеет мной! — и плечом повела. Глаза же цветут беззастенчивой синью. А теперь вот — застенчивой. — Между прочим, многие аналитики сначала были простыми пациентами. У них же получилось! Итак, ты должен расслабиться… Освободи шею, плечи — вот так. И скажи мне, когда впервые ты почувствовал, что тебе не хватает отца? Что ты нуждаешься в чужой воле! Намекаю: возможно, это было, когда ты сидел в корыте, мать тебя мыла, ты теребил свой крючок…

Мы снижаемся, кажется. У меня заложило уши. Аня тоже сдавила свои!.. И кричит:

— Видишь? Видишь!

Я-то вижу двух типов возле костра. Мы летим прямо к ним. Там, по-моему, он и она. И возня, ни на что не похожая.

— Вспоминай же! Осталось чуть-чуть! — вцепилась в края и ликует.

Тормозим! Аня съезжает ко мне. Мы зависли. Почти над костром! Метрах в трех. Не изжарить же нас здесь задумали?

И Анюша увидела наконец и отпрянула… Шепчет мне в ухо:

— Ни звука. Я их знаю. Пригнись!.

Особа без возраста в синем платье что-то тянет к себе. Это — кипа бумаги. И ее же тащит на себя парень… скорее, черноволосый мужик. На нем шорты, по-моему.

— Меня все касается! — у женщины хрипловатый, похоже, что сорванный голос.

В ответ — лишь рывки и сопение.

— Да чего такого я о тебе не знаю?! О блядстве твоем? Мне Ольга плечо обрыдала — до ревматизма! Я понять хочу! Я эту хмурь рассеять хочу!

— Тебе, Томусенька, по силам рассеять разве что доброе, мудрое, вечное! — ему наконец удается кипу вырвать, и тут же он бросает ее в костер.

Пухлыми руками… они похожи сейчас на две керосинки… женщина пытается выхватить из огня хоть какие-то листки. Парень же, наоборот, заталкивает всю кипу ногами — поглубже.

Ветер проносит листок над песком. Женщина гонится за ним, хватает его с кошачьей цепкостью и сует за пазуху. И еще один, обгоревший, умудряется вытащить из огня. Отбегает. Парень ловит ее за подол и валит на землю. Она падает на листок — он, должно быть, у нее где-то под подбородком — и читает, как лает:

— «…словно в детстве, когда мы с моста прыгали в вагоны с песком. Он бесстрашный был и тогда. А я — мамин любимый сыночек, со мной что случись — моя мама-мамусенька не переживет! Только я все равно за ним прыгал, летел вниз кулем — и два раза умереть успевал — за себя и за мамочку! Он ведь списывал у меня все, кроме русского. Но я все равно был „Сема-не-все-дома“, а он улыбался, и все таяли. И такое же бурное таяние…»

Оба молча лежат на земле. Вниз лицом, потому и не видят нас. Оба устало сопят.

— Я, Томусенька, просто — чтоб ты отогрелась, — но ногой норовит подпихнуть в огонь то, что еще не сгорело.

Неуклюже поднявшись, она разрывает листок и бросает ошметки в костер:

— Так! Твоей главы больше нет! Я тебе сразу сказала, что она ни к чему! Потому что моя, считай, вся целиком — исключительно про нас с Галиком.

Аня тянет меня. Она хочет, чтобы я рядом с ней лег на дно. Шепчет:

— Севкина мымрочка. Ну их на фиг. Перележим.

И теперь — только шорохи и голоса. Только Анюшины волосы на щеке и под рукой — оцинкованная прохлада.

Севкина мымрочка означает, наверно, супруга? Ее сорванный голос:

— Розенцвейг! Если весь твой рассказ — о нашем детстве, а значит, о Севке и обо мне, — это же параллельный ряд детству Галика! Ты понимаешь, что ты сделал? Какого черта ты ее спалил?

— Говорю же тебе! Для сугрева! Чтоб костер не протух. О! Томусик! Корыто!