Вышка

Впереди прыгает синее пятно — куртка. И — желтая сумка.

— Султана спусти! Султана! — надрываются сзади. И — блестя упругими черными боками, овчарка проносится мимо меня, Андрей…

Бух! Бах! — стучит по маскировочному ограждению, вдоль которого бежим мы. Это зэки с крыши кидают кирпичи. В нас.

— Бросай сумку! Бросай! — орут они человеку в синей куртке.

Овчарка стремительно прыгает на синее пятно, и человек падает в сугроб и закрывает лицо руками.

Я замедлил бег, меня стали обгонять, устремляясь к катающемуся на снегу клубку рычания и криков…

На крыше — черным-черно от мечущихся зэков, они свистели, кричали. Шурша, пролетали над головой обломки кирпичей.

Искаков достал патронник, вскинул автомат.

Та-та-та! — Брызнули от стены кротки штукатурки, пыль взметнулась.

На крыше никого уже не было…

Переброс был богатый: сгущенка, шоколадные пряники, много чаю, сигарет. Бросили пряник Султану. Клацнули зубы, на снег полетели коричневые крошки. Алый язык мелькнул.

Когда уже стоял на посту, к запретке приблизились трое.

— Командир! Че там было-то хоть?

Я перечислил.

— И сгущенка, говоришь, была?

Они пошушукались. Потом один подошел ближе.

— Слышь, давай так: мы вам четвертак отстегнем, а вы нам — сидор. Скажи там своим.

Я позвонил в караулку. Пришли Зайцев и собаковод Искаков.

— Кидай деньги, — потребовал сержант.

Зэки опять посовещались.

— Сидор сначала кинь.

Зайцев повернулся уйти.

— Постой, земеля, не уходи…

Через запретку перелетело что-то, упало в прошлогодний бурьян. Зайцев с собаководом нагнулись, начали шарить.

— Вон лежит! — сказал собаковод.

— Тихо. Пусть лежит.

Зайцев повернулся к зэкам.

— Вы что меня дурите? Камень кинули, да?

Зэки зашумели, придвинулись к проволоке.

Сержант лязгнул затвором:

— А ну отошли! Я вам дам «сидор»!

— Стрелять будешь? Стреляй, падла, — сказал один. Остальные отступили.

Грохнуло резко — от стены над головой зэка отскочила пыль. Двое других бросились в окно. А этот стоял. Только лицо опустелое, глаза остановились.

Когда Зайцев с собаководом ушли, я увидел в окне этих троих. Свистнул им, махнул рукой.

Они подошли, молча уставились.

Я вытащил из кармана пачку чая, две пачки сигарет, горсть конфет, запихал все в рукавицу. Размахнулся…

Туго набитая рукавица плюхнулась им под ноги, несколько конфет выскочили, упали на снег красными брызгами… Зэки подхватили рукавицу, собрали конфеты, хватая их вместе со снегом. Молча полезли в окно.

Ну что еще?

Я смотрел, как черные фигуры одна за другой исчезают в окне. Когда-нибудь этот зияющий провал заблестит стеклами, забелеет занавесками. И цветок в горшочке будет. Уже скоро… Разломают и уберут вышки, снимут колючую проволоку, и на ее месте штакетник. Голубой или зеленый. Деревья будут, клумбы… Может, даже фонтан.

И будет солнечный день, и шумная детвора будет носиться возле этого здания… Воспитательница, красивая девушка с косой, будет сидеть на скамейке и читать вслух сказку. А какой-нибудь Олежка, радостно крича, подбежит и — блеснет на его ладошке потускневшая солдатская пуговица с застрявшей в петельке тканью… Или нож, выточенный из стальной ложки. А воспитательница сдвинет брови и скажет строго: «Немедленно выбрось эту гадость и вымой руки!»

И сказка будет продолжаться. А Олежка сунет находку в карман. Незаметно.

* * *

Кто-то налетел, смял со страшной силой.

— Лаурчик, брат, ты ли это?!

Передо мной стоял… Славка Шевелев. Но какой Славка! В новехонькой шинели, в квадратной шапочке, глаза заостренные на конце смеются.

— В отпуск, братан, в отпуск! — говорил он и все оглядывал меня. А я его. Года не прошло, а не узнать Славку! Что же потом будет?

— А ты что кисляк строишь? — Он говорил, говорил… — Не рад, что ли?..

— За что отпуск? — спросил я, когда мы сели в беседке и закурили.

— Переброс поймал. Пять пузырей. Водки! Хотели сами, да старик один — я со стариками вот так живу! — посоветовал: сдай комбату, отпуск получишь, все равно эспэпэшники ему настучат. Ну я тут же докладную, так и так, мол, предотвращено проникновение спиртных напитков… И точно: десять суток! Без дороги. — А ты как? — спросил он, переводя дух. — Не собираешься домой?

— Куда? У нас по полтора года оттащили, мало кто ездил: людей не хватает… Генерал одному объявил, можно сказать, и все равно…

— Не умеете вы жить, — сказал Славка и придвинулся поближе, хотя в беседке никого не было. — У нас один, знаешь, как сделал. Мешок с опилками — на запретку, и зэку кричит, бери, пока начкара нет, тебе, мол, передали… А переброс у него уже — на вышке. Ну, зэк и полез… Ток ка-ак шарахнул — и полчерепа снес!.. А ты говоришь…

— Нашего призыва?

— Да нет, он еще до нас был. Ребята рассказывали.

— А-а…

— Я, думаешь, десять суток и обратно? Вот! Тоже научили… Знакомая в больнице есть, справку возьму, военкомат подтвердит, телеграмму в часть: так и так, мол, по состоянию здоровья…

— О Воскобовиче слыхал? — почему-то спросил я. Просто пришло на ум.

— Слыхал. Овца вонючая! Теперь узнает там… — Славка бросил окурок, потянулся и засмеялся: — Даже не верится, что домой! Думаешь, я на паровозе поеду? Червонец накину и — фьють! Ту-154! Еще трое суток моих. Сейчас только проездные в штабе оформят, и вперед!

— Ну ты даешь! Молодец, — похвалил я.

— Слушай, — встрепенулся он, — что я это, в самом деле? Деньги нужны? На… — Он протянул сложенную по-зэковски много раз бумажку. Только по цвету было видно, что это двадцатипятирублевка.

А потом я проводил Славку за КПП. Стоял и смотрел, как он уходит: походка легкая, в одной руке — «дипломат», другою отмахивает резко. Домой…

Многоголосый ясный звон послышался над головой моей. Я запрокинул голову, окунул лицо в свежую пронзительную синь, придерживая рукой шапку.

Там на долгой-долгой синеве белесыми крестиками распластались журавли. Они двигались медленно, казалось, стояли на одном месте. А от них, от этих светлых крестиков, падал звон, опускался на эту землю…