Выскочка из отморозков

…а ко мне на могилку уж никто не придет,

только ранней весною соловей запоет.

Запоет и засвищет и опять улетит,

а моя хата — могила — одиноко стоит…

Слушая эту песню, даже ворчливые старухи раскошеливались и бросали мелочь в банку. Потом калека отдавал половину подаяний Борьке, и тот на эти деньги покупал курево и хлеб. Так продолжалось недолго, пока крутые не заметили Борьку в баре ночью, замерзшего. Тут–то они и привели Борьку за стол.

Мальчишка рассказал все, и бритоголовая братва сжалилась.

— Ладно! Пасись при нас, — велели Борьке, тот несказанно обрадовался. О таком он даже не смел мечтать. Пацан жгуче завидовал мускулистым, крепким парням, которых уважал и боялся целый город.

Разобравшись с отцом Борьки, хмуро сказали:

— Слышь, гнида? Если твой пропадлина–отец снова начнет на вас с матерью кулаками дрочить, сыпь в бар мигом. Мы ему так вломим, рад будет на шконку возникнуть, только не нам на глаза!

— Пока я за вами прибегу, он мамку уроет! А как мне без ней дышать?

— Верно! Тогда запомни номер телефона! На нем всегда кто–то есть. Но даром только сыр в мышеловке бывает! И если ты понадобишься…

— Понял, — шмыгнул носом Борька и назвал свой номер телефона.

В этот вечер крутые не потребовали ничего.

Пацан поздно пришел с улицы. Едва успел приготовить ужин, мать вернулась с работы. Только сели за стол, хлопнула калитка. Чьи–то шаги под окном прошуршали. Наталья едва успела встать из–за стола, как в дом ворвался Николай — вернулся.

— Кайфуешь, сука? А вот тебе по самое горло! — И кинулся к женщине с кулаками.

Борька схватился за кочергу, стал лупить отца по спине. Тот оглянулся. Налетел на сына, сшиб, стал месить, как взрослого мужика, лютого своего врага.

— Поганец! На меня поднял руку! На отца? Сдохни, гад!

Борька чудом выкатился в двери, а может, отец выбил сапогом из дома? Набрал когда–то названный номер телефона. На счастье иль по везению, крутые оказались на месте. Они успели очень вовремя. Борька и теперь зажмуривается, вспоминая.

Отец… С ним в жизни Бориса связаны только самые больные воспоминания и ни одной светлой минуты, никакого просвета.

Когда от него избавились насовсем, к Наталье приходила отцовская родственница. Она громко ругалась, обзывала мать, грозила судом и расправой, требовала какие–то деньги, обещала поджечь дом ночью. Мать позвонила в милицию, и баба поторопилась поскорее уйти.

Как–то, спустя время, мальчишка увидел ее на улице и запустил камнём вслед. Попал в плечо. Потом полгорода пробежал, чтобы от нее оторваться. Домой она не решилась прийти.

— Боря, сынок, как устала я от этой жизни! — пожаловалась Наталья. Мальчонка грустно глянул ей в глаза. Он понимал: у нее нет жизни, все изломано, оплевано, а у него отнято детство. И его тоже не вернуть. Оно, коротко аукнув, вытерло кулачонками слезы со щек и молча исчезло в ночи без обратного адреса.

Не от отца и матери, а от сверстников и крутых, от улицы набирался мальчишка новых привычек, отношения к людям, умения постоять за себя… Бросив школу, Борька стал невыносимым забиякой, грубияном, хамом. Не только соседи, но и сама Наталья скоро заголосила от него.

Ни просьбы, ни уговоры не помогали. А тут крутые решили пошутить и дали Борьке покурить травку. Раз, другой — понравилось. А потом сел пацан на иглу. За те уколы он готов был на все. Но хорошего много не бывает.

Борис и теперь, через годы, вспоминает, как тот же самый Шурик снимал его с иглы. Его ни на шаг не отпускали. А когда средь ночи сам полез в шкаф за уколом, Борьку тут же сняли с табуретки за уши и привязали к койке намертво.

Целый месяц мучений… Сколько раз он умирал, сам того не помнит. Но и теперь, уже подросшим, уверен, что испытал в жизни все.

На всю жизнь запомнилось, как крутые отловили его на улице и, отогнав мальчишек, впихнули в машину кулаками, повезли к себе и пригрозили:

— Мы тусовались с тобой на равных, как с братаном. А ты, трепло подлое, нашего лажать вздумал? Засранец! Мы тебя тут как клопа по стене размажем, вонючка алкаша! Иль хочешь, в натуре, станешь канать со своим паханом в бомжах! Не хошь? Тогда отрывайся, гнилушник, вали к себе на хату и свой рубильник сюда не суй, пока не станешь человеком. Не сможешь — уроем! И запомни, придурок! Тебе дома подфартило больше, чем с нами! Сквози отсюда! И когда Герасим тебя признает, мы тоже примем тебя. Но уже своим. А теперь отваливай. Дома ты нужней. И помни: бойся кипятка, который завариваешь, им и обожжешься! Дыши с Геркой в ладу!

Много раз хотелось Борису прийти к крутым самому. Но поначалу боялся, помнил, как те наказывают за ослушание. Не хотел, чтобы и ему вломили по самые, и ждал, когда Герасим сам замолвит за него словечко крутым, но тот не спешил, а время шло. Оно изменило многое в жизни каждого. И теперь уже Борису стало не до крутых. Хотя встречи с ними не миновал.

Его, подросшего, раздавшегося в плечах, остановил Сашка. Спросил, чем занят Борис, как дышится ему рядом с отчимом, что решил на будущее, и, улыбнувшись уголками губ, сказал тихо:

— Взрослей, пацан! И не скользи на тропке. Не сбивайся. Определяйся попрочнее в жизни. И если устоишь, не зря с нами тусовался…

Нет, он не приглашал навестить. Даже в будущем не пообещал дружбу иль поддержку. Он просто расспросил. А для чего? Борис так и не понял.

…Как тихо в доме. Уютом и теплом дышит каждый угол. Все спят. В доме давно никто не кричит и не ругается. Успокоилась Наталья. И только Герасим все еще вскакивает по ночам, долго курит у окна на кухне, о чем–то думает или вспоминает.

Вот и опять он крадется из спальни. Босиком, тихо, придержал дверь, чтоб стуком не разбудить Наталью.

Войдя на кухню, удивился:

— А ты чего не спишь?

— Не хочется.

— Случилось что–нибудь? — присел рядом.

— Пока нет.

— А что тревожит?

— Разговор один есть к тебе. Но не знаю, с чего начать.

— Давай с главного, — предложил серьезно.

— Я заявление в училище написал. Хочу узнать об условиях приема.