Высокие ставки. Рефлекс змеи. Банкир

Клэр смотрела из-за моего плеча.

— Что ты там нашел?

— То, чего хотела та девушка — Дана — в субботу.

— Дай-ка посмотреть. — Она подошла и заглянула в тарелку. — Это же убийственно, верно?

— М-м.

— Но как же это получилось... вот так?

— Мудрый Джордж Миллес, — с благодарностью сказал я. — Он заставил ее написать список на целлофановой обертке красным фломастером... Ей казалось, что так безопаснее, поскольку сигаретная обертка такая непрочная, такая тонкая... Я ожидал, что и сами слова покажутся неразборчивыми на обертке, да еще на обертке с отпечатанными словами. Но все, что нужно было Джорджу Миллесу, — четкие строки на прозрачном материале, чтобы сделать диазоотпечатки.

Я объяснил ей все, что узнал в Бэсилдоне.

— Наверное, он осторожно снял с обертки пластик, прижал его стеклом поверх диазопленкн и подержал на свету. Так список наркотиков был надежно сохранен, и теперь не имело значения, развалится ли обертка или нет. Он спрятал этот список, как и прочее.

— Какой необычный человек!

Я кивнул.

— Необычный. Хотя, понимаешь ли, он не предполагал, что кто-нибудь станет разгадывать его загадки. Он делал их просто для своего удовольствия... и чтобы спрятать записи от разъяренных грабителей.

— В этом он преуспел.

— Да уж.

— А все твои снимки? — с внезапной тревогой спросила она. — Которые там, в картотеке... Представь...

— Успокойся, — сказал я. — Даже если кто-нибудь их украдет и сожжет, останутся негативы. Они хранятся у мясника в морозильнике.

— Наверное, — сказала она, — все фотографы такие одержимые.

Только потом я осознал, что не спорил с ее определением. Я даже не подумал, что я — жокей!

Я спросил — ничего, если я навоняю в кухне аммиаком?

— Пойду мыть голову, — сказала она.

Когда она ушла, я слил “Аякс” с тарелки в кастрюльку и долил туда все, что оставалось в первой бутылке, и, пока все это подогревалось, я открыл французское окно, чтобы не задохнуться. Затем я взял первый лист печатной бумаги и подержал его над нагревающимся стеклоочистителем. Слова Джорджа проступили так четко, словно они были написаны невидимыми чернилами. Аммиак, очевидно, быстро испарялся, поскольку для того, чтобы проявить второй лист, мне пришлось использовать и другую бутылку, но и на нем возникли слова так же, как и на первом.

Вместе они составили рукописное письмо, в котором я узнал руку Джорджа. Наверное, он сам написал его на каком-то прозрачном материале, — на чем угодно: на полиэтиленовом пакете, кальке, куске стекла, пленке, с которой смыли эмульсию... На чем угодно. Написав, он перевел письмо на диазобумагу и выставил на свет, а затем сразу же спрятал бумагу в светонепроницаемый конверт.

И что потом? Отослал ли он прозрачный оригинал? Написал ли он письмо снова на обычной бумаге? Распечатал? Узнать было невозможно. Но одно я знал точно — так или иначе, письмо он отослал.

Я слышал о результатах его получения.

Я догадывался о том, кто хотел меня убрать.

Глава 19

Гарольд с некоторым облегчением встретил меня у весовой в Сандауне.

— Ну, хоть выглядишь получше. У врача был?

Я кивнул.

— Он подписал мою карту.

У него не было причин ее не подписывать. По его понятиям, жокей, который неделю отлеживался из-за ушибов, и так потакал себе куда больше, чем нужно. Он попросил меня согнуться-разогнуться и кивнул.

— Виктор здесь, — сказал Гарольд.

— Ты сказал ему?..

— Да. Он говорит, что не хочет разговаривать с тобой на скачках. Говорит, что хочет посмотреть на тренировки своих лошадей в Даунсе. Он приедет в понедельник. Вот тогда он с тобой и поговорит. И, Филип, будь чертовски осторожен в словах.

— М-м, — уклончиво ответил я. — Как насчет Корал-Кея?

— А что с ним? Он в порядке.

— Никаких подвохов?

— Виктор знает, что ты на этот счет думаешь, — сказал Гарольд.

— Виктора, как я понимаю, не заботят мои мысли. Лошадь бежит без всяких?

— Он ничего не говорил.

— Поскольку я ему говорил, — сказал я. — Я скачу на ней, и скачу честно. Чтобы он там на парадном круге ни выдавал.

— Чего ты так взбеленился?

— Ничего… просто спасаю твои деньги. Конкретно твои. Не заставляй меня проигрывать, как было на Дэйлайте. Все.

Он сказал, что не будет меня заставлять. Он также сказал, что незачем нам встречаться в воскресенье, если я буду говорить с Виктором в понедельник, и что мы обсудим планы на следующую неделю попозже. Никто из нас не знал, что у Виктора на уме... Может, после понедельника вообще планировать будет нечего?

В раздевалке Стив Миллес плакался, что сигнал к старту дали тогда, когда он, Стив, не был еще готов, и что из-за этого он так застрял, что остальные успели пройти пол-фарлонга (Фарлонг — 201, 17 м.)прежде, чем он стартовал... и что владелец разозлился и сказал, что в следующий раз возьмет другого жокея, и без конца спрашивал потом всех: “Разве это честно?”

— Нет, — сказал я. — Жизнь — штука нечестная.

— Она должна быть честной!

— Лучше уж смирись, — сказал я с улыбкой. — Лучшее, что ты можешь ожидать, — так это тычка в зубы.

— Твои-то зубы в порядке, — сказал кто-то.

— Коронки поставил.

— По кусочкам собрал, а? Ты это имеешь в виду?

Я кивнул.

— Да стартеров надо штрафовать за то, что они дают сигнал к скачкам, когда лошади еще не выстроены, как надо! — сказал Стив, не принимая этой перебранки.

— Да отдохни ты, — сказал кто-то, но Стив, как всегда, не унимался еще часа два.

Его мать, как он сказал мне, отправилась к друзьям в Девон на отдых.

У весовой Барт Андерфилд вешал на уши лапшу наиболее легковерному журналисту о нетрадиционных кормах.

— Давать лошадям пиво и яйца — это все фигня. Нелепость. Я никогда такого не делаю.

Журналист удержался от замечания — или просто не знал, — что тренеры, склонные добавлять в пищу лошадям яйца и пиво, в целом куда более удачливы, чем Барт.

Когда Барт увидел меня, с его лица сползло покровительственное всезнающее выражение. Он злобно поджал губы. Бросил журналиста и решительно шагнул навстречу мне, однако, остановившись, ничего не сказал.

— Тебе что-то нужно, Барт? — спросил я.