Высотка

— Чего же тут хорошего?

— А то, дурище, что Самсон оформил на него вторую комнату в нашем блоке.

— Поздравляю.

— Э, нет, рановато поздравляешь. Во второй комнате будем жить мы с тобой, пока временно, а там разберемся. Погоди, я не закончил. Пашечка мон амур сегодня утром уехал домой, навестить семью, — сказал он и умолк, ожидая бурных и продолжительных. Они сразу же воспоследовали:

— Данька, как ты этого добился?! Выселить Самсона из собственной комнаты ради женщины! Это же неприкрытый цинизм. Бедному Пашке должно быть вдвойне обидно.

— Ты его недооцениваешь. Самсон благороден как олень и вообще-то хорошо относится к женщинам, он с ними дружит. Тебя, правда, не любит, и тут ничего не поделаешь. Но он всегда был с тобой корректен, ты же не можешь этого отрицать. Однако спешу заметить, что, поселяя нас обоих под своим профсоюзным крылышком, Пашка держит ситуацию под контролем. Я рядом, со мной все в порядке, а ты, уж извини, в нагрузку. Но не будем заострять. Я сделал тебе ключ, держи.

Ключ на голубой ленточке, сбоку бантик. Слишком тонкая шутка для моего измученного недосыпом организма. Новенький, сверкающий металлическими бороздками ключ к совместной жизни. А как же Танька? — спросила я жалобно. Танька будет заходить к нам в гости, сказал Баев. Если захочет.

Вскоре слух о том, что Самсон в отъезде, разнесся по этажу и наша комната превратилась в вертеп. Дверь перестала закрываться, на кровати круглосуточно сидели гости, зачастую совершенно незнакомые. Потом они распространились и на Самсонову комнату, где за старшего оставался Андрюха, освоили ее и заодно научили Андрюху дурному.

Вкусивший от тихой и размеренной жизни с Самсоном, Андрюха быстро сориентировался, присоединился к прожигателям и тоже стал прожигать. Его научили пить портвейн «Три топора» и заедать его тушенкой из банки. Он узнал, что в метро можно ездить бесплатно и включился в наш с Баевым конкурс «Золотой единый», суть которого состояла в том, чтобы показать контролеру, сидящему в будке, нечто отдаленно напоминающее проездной, и чем отдаленней, тем лучше (студак, пачку сигарет, фантик от конфеты «А ну-ка отними», винную этикетку, шпаргалку-гармошку, рублевую бумажку, зачетку, комсомольский значок, и так далее вплоть до пустой ладони). Кроме того, Андрюха на двадцатом году жизни впервые посмотрел «The Wall» и с ним приключился еще один инсайт. Засыпая, мы слышали, как он вопит во всю глотку о том, что ему не надо никакого образования, и никакого контроля за его свободной мыслью, и пусть-ка злобный учитель оставит его в покое, иначе он за себя не ручается. Оказалось, что он отнюдь не скромный и воспитанный мальчик, а очень даже шумный сосед.

Дело шло к тому, что Самсон, который должен был вернуться через две недели, обнаружит, что скрижали передать некому, потому что в его уютном жилище Содом и Гоморра, и гнев его праведный обрушится на всех без разбора. Мы с опаской ждали этого момента, переживая прежде всего не за Андрюху, а за себя. Ведь выгонит!

(Давно пора, говорил Петя. Не мешало бы прикрыть эту лавочку и найти более уместную форму семейной жизни.)

Пожалуй, я тоже мечтала о чем-то другом, глядя на ключик, сиротливо висящий на гвозде у двери. На мой вкус, веселья выходило слишком много, но я не могла в этом признаться — ни вслух, ни про себя. Выручал Петя, который умел в два счета разогнать прожигателей и навести в комнате порядок. Он мыл посуду, вытряхивал пепельницы, выносил мусор, готовил по утрам кашу, заваривал чай, накрывал это дело полотенцем и исчезал до вечера.

Короче говоря, Петя не был гостем. Он был Петей.

Мы и Петя

Вообще-то его звали Алексей, но прозвище, производное от фамилии Петренко, победило родное имя, на которое Петя больше не реагировал. Столь же успешно он адаптировался и к нам, он стал нашим третьим. Появлялся вечером, исчезал утром, засыпал в любом положении, на диване, за столом, его было невозможно разбудить даже перекладыванием в постель. Выспавшись, тихонечко вставал и шел учиться, потом в лабу, где мы его обычно и перехватывали.

В лабе мы и познакомились.

Баев привел меня в какое-то очень закрытое учреждение, в котором действовал строгий пропускной режим: входили и выходили по часам, расписывались за оборудование, за пожарную безопасность, за неразглашение информации и т. д. Однако попасть в лабу, минуя формальности, было проще простого — надо всего лишь воспользоваться другим входом, где никакой охраны нет, подняться по лестнице на последний этаж, пройти по коридору до другой лестницы и спуститься вниз. Этим тайным путем мы и проникнем в святая святых, сказал Баев, а пропуска и прочая канитель предназначены для сотрудников, которым некогда бегать вверх-вниз, которым работать надо.

Мы поднялись, вошли в лабу и застали Петю как раз за работой: он резался в «Doom» не на жизнь, а на смерть, гонял мышь по подложке, ерзал на стуле и давил на гашетку. Наиболее острые моменты сопровождались выразительными движениями ушных раковин. Дывысь, сказал Баев, яка чудова игрышка. Его уши живут собственной жизнью. У меня был один знакомый, который тоже это умел, но с нами ему не тягаться — Петя сэнсэй высшей категории. Видела бы ты, как он смотрит боевики — никакого перевода не нужно. У него там что-то с чем-то соединено напрямую, не как у простых людей. Давно ему предлагаю развивать обратную связь: пошевелил ушами — и мысль сама пришла, как на веревочке.

Переговариваясь в том же духе, постояли у Пети за спиной, остались незамеченными. Петя был похож на автогонщика «Формулы-1», он уворачивался от летящих в лицо огненных шаров, пригибался при стрельбе, ввинчивался в коридоры всем телом, накреняясь вправо-влево, как будто крутил штурвал. Шут с ним, сказал Баев, оглядимся пока, что тут есть. Грешно отрывать человека от ответственного спецзадания. Он спасает мир, ему не до чего.

Я послушно огляделась. Сюда приходит самая современная компьютерная техника, которой даже на ВМК в глаза не видали, прошептал Баев. У них есть стример, прибавил он восхищенно, емкостью десять гигабайт! А это много? — спросила я. Баев посмотрел на меня с жалостью — перед кем приходится распинаться. Тебе за всю жизнь не освоить. Мне, впрочем, тоже. Это институтский стример, самый мощный в стране. А что за институт? — продолжала любопытствовать я. Горе мое, вздохнул Баев, тут занимаются ядерной физикой, чтоб ты понимала. И вообще, не позорь меня, поменьше вопросов. Здесь люди умные сидят, не то что мы с тобой. Цвет отечественной науки.

Я снова огляделась, уже проинструктированная, поискала глазами стример — какой он? на что похож? — но ничего необычного не заметила. Я столько раз видела подобную обстановку в кино или у папы на работе, что сразу почувствовала себя как дома.

В Петиной лаборатории было все, что полагается по канону, установленному в начале шестидесятых: ироничные физики-полубоги (один из них обязательно гений, или даже два); горы аппаратуры (старой, на которой сидят, и новой, которую еще не наладили); исписанная мелом доска, где помимо формул можно было найти пару-тройку афоризмов на сегодняшний день, глумливый стишок про самого младшего обитателя лабы (ясное дело, про Петю), а также рожи, чертей, женщин и даже классическую надпись «такой-то — дурак». И, конечно, кучу металлического хлама: микросхемы, паяльники, отвертки, банки из-под кофе, полные окурков, разнокалиберные кружки, черные изнутри от чайного налета, и валяющиеся повсюду испитые, продифференцированные до дыр пакетики чая (снобы они, а не физики — чай со слоном их, видите ли, не устраивает!), которые здесь собирали в стеклянную посуду, в надежде, что кто-нибудь когда-нибудь сумеет их проинтегрировать.

Надежды, очевидно, возлагались на глум. Когда я потеряла в лабе мамино серебряное колечко, Петя сказал — не волнуйся, он наиграется и вернет. Кто? — спросила я удивленно. Да глум, он у нас не злобный, если хорошенько поканючить — отдаст обязательно.

Когда что-то в лабе пропадало, говорили, что вещь ушла в глум. Искать ее было бесполезно, но попросить глум не возбранялось. Я один раз своими ушами слышала, как Стеклов, Петин научный, взрослый дядька лет сорока с лысиной и степенью кандидата физмат наук, смиренно просил глум отдать ему конденсатор на пятнадцать вольт. И ведь получалось! Колечко, например, нашлось на столе у Стеклова, и никто не знал, как оно туда попало, хотя скептически настроенный Баев сказал, что это наверняка уборщица приходила, и что не мешало бы ей приходить несколько чаще, чем раз в месяц.

Иногда глум выручал завалявшейся пачкой сухариков, особенно ценных во время ночных бдений. Он также был ответственным за чай. От лежания в стеклянной посуде чайные пакетики хорошели, крепчали. А все потому, что местный глум — не простой глум, квартирный, говорил Петя. Наш институтский подвид глума отличается умом и сообразительностью, он действительно умеет интегрировать. Бывало, мы заваривали чаек из десятка лежалых пакетиков и ничего, живы. Так что спасибо глуму за все.

Пока я осматривалась, а Петя расстреливал козлов, Баев завел беседу с кем-то из местных. Похоже, его тут знали давно. В лабу вошел Стеклов и, завидев Баева, потащил его к компьютеру — слушай, надо срочно перебутить, выручай. А Баев-то у них в цене, подумала я и немедленно возгордилась. До сего момента мне не приходилось видеть его за работой, и я бы с удовольствием понаблюдала, но тут Петя нехотя оторвался от борьбы за мир и повернулся ко мне.