Высшая ценность

Когда я прошел в комнату, шеф сидел на диване и помешивал налитый в крохотную кружечку чай. На журнальном столике стоял заварочный чайник. Из носика все еще шел пар… Странно, я даже не подозревал раньше, что наш шеф увлекается заполуночными чаепитиями.

Впрочем, чаепития чаепитиями, но осторожности он не потерял. И излишнего доверия ко мне, если судить по приставленному к диванной спинке таким образом, чтобы его в любой момент было удобно выхватить, мечу, не приобрел.

Хмыкнув, я молча подошел к старому продавленному креслу и сел.

— Наливай, — шумно отхлебнув, шеф указал на вторую стоящую на столике кружечку.

— Да нет, спасибо.

— Ну как хочешь, — не стал настаивать Дмитрий Анатольевич. — Тогда рассказывай.

— Чего рассказывать-то? — не понял я. Шеф невозмутимо отхлебнул еще раз и поставил кружечку на стол.

— Зачем пришел, рассказывай.

— Ну… — Я даже удивиться не сумел. Только подумал, что, наверное, для нашего шефа ночные посиделки с преследуемым инквизицией еретиком, за один только разговор с которым можно нарваться на анафему, явно претендуют на ранг привычного повседневного занятия. — Так… Я… А вы…

— Очень интересно, — спокойно отозвался на мою прочувствованную речь меланхолично почесывающий горбинку носа шеф. — И, главное, так красноречиво… Но извини, кажется, я тебя перебил. Продолжай.

Я продолжил:

— Я… Что мне делать, Дмитрий Анатольевич?

— Чай пить, — невозмутимо отозвался он, — а то остынет.

Я поморщился.

— Да я не об этом?.. Шеф?..

Дмитрий Анатольевич вздохнул. Помолчал, задумчиво помешивая содержимое своей кружечки. Я машинально отметил, что для этой цели у шефа имеются особые ложечки — серебряные. Роскошь. Или, может быть, последнее средство самообороны.

Серебряной ложкой в глаз… Смешно. Вилка подошла бы лучше.

— В тебе тьма, — негромко сказал шеф. — Я раньше не верил. Даже когда ты через теосоврестор пройти не смог — не верил. А сейчас — вижу… Зачем ты пришел, бездушный?

Сомнительный эпитет я проигнорировал. Не время сейчас для споров. Не время… Да и вопрос о моей душе до конца еще не ясен.

Все-таки тьма накладывает свои ограничения.

— Чтобы спросить совета.

— Что тебе мой совет? — Шеф отставил пустую кружечку. — Разве ты ему последуешь? Хотя, если хочешь… Сдавайся, Алексей. Ставки слишком высоки, а я в твое благоразумие и раньше не верил. — Вздох. — Теперь же не верю и в твои благие помыслы… Сдавайся.

— Нет.

Дмитрий Анатольевич пожал плечами:

— Я же говорил, что ты не согласишься.

— На это не соглашусь.

— Тогда что ты от меня хочешь? Чтобы я посоветовал тебе, как погубить то немногое, что осталось от нашего мира?

— Он жесток, этот мир. Жесток и безумен. Я не обвиняю его, но и не оправдываю. Он просто существует по воле Господа или вопреки ей. И это мой мир. Я не желаю ему зла. Я вообще никому не желаю зла.

— Красивые слова. Красивые, но бестолковые. Что есть зло, Суханов? Ну, что ты молчишь? Ответь. Я вздохнул. Смущенно повел плечами.

— Зло есть метафизическая функция, проявляющаяся как отраженное влияние нижнего мира. Тень, проявляющаяся в результате непрозрачности человеческой души для Божественного света. Гниение и разложение личности, неизбежно возникшие в результате обретения человеком главного дара Господа — свободы выбора. Следствие человеческого непослушания установленным Богом законам.

Шеф недовольно скривился.

— Ты не только несешь в себе тьму. Ты даже говорить стал, как темный.

— С каких это пор цитаты из школьного учебника теологии стали признаком темных?

— С тех самых, как они стали произноситься вне контекста… Ты просто скажи, что такое зло, по-твоему, по человечески. Скажи безо всяких цитат, так, как ты это понимаешь.

Я промолчал. Но не потому, что нечего было сказать, а потому, что не до того было. В голове все еще звучали слова шефа: «Ты даже говорить стал, как темный».

Как меня задели тогда слова Еременко! Как разозлила его способность крутить словами Священного Писания, выстраивая их так, что, казалось, они несут совершенно иной — богопротивный смысл. И вот теперь меня обвинили в том же самом.

И возможно, по справедливости.

«Ты даже говорить стал, как темный…»

— Молчишь? Хорошо. Тогда скажу я. Зло, простое человеческое зло, которое, как ты сказал, является отражением зла нижнего мира, — это на самом деле всего лишь отражение наших собственных поступков. То, что называет злом один человек, не обязательно является таковым для другого. Все зависит от того, с какой стороны смотреть. И твоя сторона мне не нравится. Ты, как стоящий во тьме, можешь не считать злом многое из того, что считаю таковым я.

— В том числе и уничтожение мира? — спросил я, изо всех сил стараясь сохранить спокойное выражение лица.

— Да.

— Вы считаете, что именно таковы в данный момент цели тьмы?

— Да.

— В таком случае вы, Дмитрий Анатольевич, извините, дурак. Церковь, кажется, совершенно недвусмысленно сказала, что ожидаемые проблемы связаны со светом. И мессия ожидается тоже светлый. Тьма же, наоборот, пытается сохранить существующее равновесие. Не допустить нового Дня Гнева. Аваддон сказал…

Я прикусил язык. Но было уже поздно.

— Ты говорил с демоном? — На лице шефа промелькнуло выражение, которое я назвал бы брезгливым отвращением… не относись оно ко мне. — Да еще и поверил его словам… Нет, Суханов, это ты дурак, а не я.

Действительно дурак. И зачем я только упомянул этого проклятущего демона?

— Шеф, — с трудом прошептал я, с трудом шевеля деревянными губами, — давайте обойдемся без высокой теологии и философии. Я… — Сказать это было трудно. Очень трудно. Но я все-таки сказал: — Я пришел к вам, как к командиру, как к учителю… как к другу. Я прошу совета… Что мне делать, шеф?

— Как командир и учитель совет я тебе уже дал, — сухо ответил Дмитрий Анатольевич. — А как друг… Уходи, Суханов. Уходи из моего дома. И из города тоже уходи. Иди куда-нибудь на юг. К таджикам или киргизам. Там, говорят, церковь слаба. Там тебя не достанут.

— Шеф…

— Я тебе больше не шеф. Уходи, Суханов. Быстрее. Все, что я могу тебе подарить как бывший друг, — это одну минуту. После чего я звоню по трем девяткам. Уходи.

Минута… Я сидел, будучи не в силах поверить. Минута.