Высший пилотаж

Соседская кошка прыгнула в разбитое окно, вдоволь полакомилась недоеденной тушенкой, а потом прошлась прямо по Маше мягкими лапками, принялась с урчанием тереться мордочкой о ее руку. Если бы она не разбудила, Маша проспала бы до вечера. Ведь даже в полдень она поднялась совершенно разбитая, с тяжелой головой, будто ее палками били. Ионы уже не было. И осталось только горькое недоумение: почему же он ушел? Неужели ему нечего было сказать ей? А что она хотела услышать? Чего ждала? Любопытство мучило: как он оказался здесь, зачем приехал?

Но Маша тут же начинала убеждать себя, что так даже лучше. Не пришлось проходить постыдную процедуру взаимных воспоминаний и обмена впечатлениями. Иона захотел бы узнать подробности, а как бы она ему это рассказала? «Один схватил меня за грудь, а другой сорвал трусы»?

Она нашла на полу у дивана свое разорванное белье и брезгливо, двумя пальцами бросила в мусорный бак. Достала из шкафа старенький купальник, переоделась в домашний халатик и принялась за уборку.

Засохшая кровь на полу, комки грязи, растоптанные окурки, осколки разбитой тарелки — все это вымыть, выскоблить, ликвидировать, чтоб и памяти не осталось.

Каждое движение давалось с трудом, и Маша долго возилась, пока дом наконец не засиял свежевымытыми окнами и оттертыми до блеска полами. Теперь огород. Они и здесь похозяйничали. Выдернутые из земли, поникшие кусты помидоров беспомощно топорщили вверх припеченные солнцем сухие корни. Маша рассортировала их и те, что не очень пострадали, снова присыпала землей и аккуратно подвязала к колышкам. Двадцать ведер воды пришлось ей таскать от колонки, чтобы полить грядки и клумбы с увядшими, осыпавшимися цветами. Ничего, так ей и надо! Наплевала на все, торчала в городе, сбежала от своих питомцев. Забыла старую, усвоенную с детства истину: ты в ответе за тех, кого приручил...

Она управилась со всеми хлопотами только к вечеру, сменила халатик на длинное, закрывающее икры платье с большим воротником и рукавами-фонариками. Так не будет видно синяков. Придирчиво осмотрела себя в зеркало: на скуле желто-фиолетовое пятно, его-то как скрыть? Может, пустить одну прядь на щеку? Маша с удовольствием не показывалась бы никому на глаза в таком виде, но надо дойти до поселкового совета, позвонить маме из автомата. Как назло, прямо у калитки она столкнулась с Антоном.

— Что за видок, Мери? — присвистнул он. — По тебе телега проехала? Кто это в скулу засветил?

— В темноте на дверь наткнулась, — быстро ответила Маша.

— Бывает... — Антон засмеялся, но продолжал стоять перед ней, не давая обойти. — Кстати, не слышала, кто там ночью вопил?

Маша пожала плечами.

— Нет. Я крепко спала.

Он продолжал сверлить ее глазами.

— Одна? Или гости были? Мне показалось, «мерседес» от тебя спозаранку отъехал...

— Слушай, Белецкий, — процедила Маша, — ты не думал насовсем в деревню перебраться?

— Зачем это? — удивился он.

— Хорошо впишешься между бабками на лавочке. Будете все новости обсуждать: кто, что и когда видел.

— Да я бы не отказался посмотреть... — гадко усмехнулся Антон. — Позвала бы свечку подержать...

Маша не выдержала и с размаху хлестнула его по щеке. Шершавая, натруженная на огороде ладонь отпечаталась на его лице всеми пятью пальцами.

— Ты! — Он отшатнулся, и Маше на секунду показалось, что он сейчас ударит ее в ответ.

«Вот, взяла привычку руки распускать», — тут же укорила она себя. И вдруг со стороны тропинки раздались громкие аплодисменты.

— Браво, отшельница!

— Напросился, Белецкий? Еще мало получил!

Большая компания молодежи с соседней с Антоном дачи возвращалась с пруда и стала невольной свидетельницей конца их разговора. Антона в поселке не любили и потому бурно приветствовали его позор.

— А ты врежь ей, врежь, — с издевкой посоветовал паренек в клетчатой ковбойке. — Чего стесняешься?

— С идиотками я не связываюсь, — пытаясь сохранить достойную мину, отозвался Антон. — Ей лечиться надо от бешенства матки, уже на всех мужиков кидается...

— А вот сейчас ты от меня схлопочешь, — крепкий парень выдвинулся вперед, угрожающе закатывая рукава.

— Шутка, — стушевался Белецкий — Шуток не понимаете?

Он быстро отступил назад, но парень остановил его:

— Извиниться не забыл?

— Прости... — пролепетал Антон. — Просто с языка сорвалось. Язык мой — враг мой.

Он выжал жалкую улыбочку и поспешно ретировался под общий хохот.

— Маша! Что же ты творишь? Мне весь день звонят! Разве можно так безответственно относиться к людям? — тут же набросилась на нее мама.

Маша рта не успела раскрыть, только чуть отодвинула трубку от уха.

— Я передумала...

— Опять?! Мы же договорились!

— Мам, послушай, — быстро сказала Маша, вклинившись в готовый обрушиться на нее новый поток слов. — Я остаюсь на даче. В конце концов, у меня отпуск! — И быстро повесила трубку, оставив мать в полном недоумении.

...Каждый день похож на предыдущий. Зарядка, уборка, огород, потом консервирование... Только одна разница — все бледнее и незаметнее синяки и все тоскливее и тревожнее на душе. Теперь Маша маниакально проверяла перед сном все запоры, задвигала дверь кухонным столом, а рядом с диваном клала звонкий милицейский свисток, который выменяла у мальчишек на целую миску пенок с крыжовенного варенья.

Она с удовольствием смотрела, как они зачерпывают сладкие пенки чумазыми пальцами, как чудесно светятся довольными улыбками перепачканные рожицы... Один карапуз лет шести удивительно смахивал на Иону: такой же черноволосый, смуглый от загара, с огромными черными глазищами. Из выгоревших за лето шортиков торчит игрушечная «Моторолла», и пацан, на забывая макать палец в миску, другой рукой поминутно нажимает кнопку, и тогда на весь участок раздается механический голос:

— Хело... Хау а ю?

Наверное, когда Иона был маленьким, он был похож на этого мальчугана... Так же лазил по деревьям, обдирал в чужих садах зеленые сливы, хотя своих навалом, так же морщил нос и улыбался щербатым ртом... И если у него родится сын, то вырастет таким же сорванцом, смело карабкающимся по тонким веткам на самую верхушку старого тополя...

Маше вдруг остро захотелось, чтобы этот мальчик был ее сыном, ее и Ионы... Она бы тогда со смехом прощала ему все шалости и гордо говорила отцу:

— Смотри, весь в тебя!