Выстрел в чепчик

— Как тяжело быть молодой, — в конце концов сказала старушка, и Санька тут же с ней согласился.

Он время от времени завидовал старости бабы Раи, в чем неоднократно мне признавался.

— Бабе Рае хорошо, — говаривал Санька, — она может без игрушек, и зубы ей не надо чистить, только в стаканчик класть, и рано ложиться спать ее никто не заставляет, и просыпается она утром сама и шаркает ногами сколько хочет, и никто ее за это не ругает.

К этому перечню я могла бы кое-что добавить и от себя, но завидовать бабе Рае ни в коем случае не стала бы, поскольку недалек тот день, когда сама смогу воспользоваться всеми теми благами, которыми так восторгается глупый Санька.

Что касается бабы Раи, то счастья она своего не понимала вообще, а в тот день особенно.

— Как жа ж тама бедная Тамарка-то? Она жа ж еще и работаеть? — с потаенным восхищением вопрошала баба Рая. — Как жа ж на работу она пошла, когда я жа ж ни сидеть, ни стоять не умею?

Слава богу, долго мучиться этим вопросом бабе Рае не пришлось, потому что Тамарка позвонила и во всех подробностях своей собутыльнице сообщила о всех своих похмельных ощущениях.

Длилась их беседа долго. В конце концов пообещав прислать бабе Рае от их общего недуга прогрессивного заморского лекарства, Тамарка с бабой Раей простилась и переключилась на меня.

Поскольку я уже была в курсе всех ее подвигов, то разговаривала с ней предельно сухо, Тамарка же была верней побитой собаки и, как говорит Маруся, прямо всей собой рвалась мне чем-нибудь услужить. Я вежливо, но непреклонно отражала ее рвение.

— Ну что ты, Мама, как неродная, — в конце концов взмолилась Тамарка. — И разговариваешь со мной сквозь зубы.

— А как прикажешь с тобой разговаривать? — рассердилась я. — Ты меня предала.

— Если кого и предала, так только себя, — нахально Заявила Тамарка и тут же шепотом спросила:

— Как у тебя, Мама, картина, еще не падала?

— Падала, но я не уверена, что ее не сшиб Санька.

Что-то он задумчивый какой-то.

— Это не Санька, — пылко заверила меня Тамарка. — Клянусь, не он.

— Тогда домовой, — рассердилась я. — Я из дому не выходила, отпаивала лекарствами бабу Раю, выведенную из строя тобой.

Тамарка рискнула мне возразить:

— Ну и что, что из дома не выходила? Веревку могли и ночью подпилить.

— А мы разве спали ночью? Благодаря тебе я не сомкнула глаз, все выслушивала, какой ты грязью меня поливаешь.

— Мама, ты жестокая, при чем здесь грязь, когда я говорю про картину?

— До обеда картина висела, а после обеда оказалась лежащей на полу. Уверена, что это Санька. Он у меня такой проворный, маньяк не годится ему и в подметки по части стрел и картин.

— Ну не знаю, — занервничала Тамарка. — Как бы там ни было, шляпу уже прострелили.

Я пришла в ужас, потому что не ожидала, что это произойдет так быстро.

— Прострелили твою шляпу? — испуганно закричала я.

— Почему мою, твою прострелили, — непорочно сообщила Тамарка. — Я была в твоей шоколадной фетровой шляпе, в той, в моей любимой, ну, которую я еще раньше просила у тебя. У этой шляпы широкие поля спадают волной на лицо. Очень удобно, когда плохо выглядишь. Сегодня я выгляжу безобразно.

— Это не удивительно, — заметила я.

— Да, — покорно согласилась Тамарка.

Но покорство ее только раздражало меня.

— Значит, уже прострелили вторую мою шляпу, — закричала я. — А твоей ни одной? Неплохо ты устроилась. Может, тебе и картину напрокат дать?

— А что, это идея, — обрадовалась Тамарка. — Ты же знаешь, мои слишком дорогие, чтобы со стен падать. Я переживаю уже, какая из них пострадает.

— Переживать надо было до того, как языком чесала, — укорила я. — Кстати, ты про шляпу еще никому не рассказывала?

— Никому, кроме тебя.

— Будем надеяться, что у меня уже выработался иммунитет против этой заразы и маньяк на второй круг не решится зайти.

— Чует мое сердце, что он оставит тебя в покое, — поспешила заверить меня Тамарка и тут же жалобно спросила:

— Мама, ты уже простила меня? Мне так стыдно, Мама, так стыдно, передать тебе не могу.

Больше такого не повторится, хоть и половины не помню из того, что сделала.

Я любила свою подругу Тамарку больше тридцати лет. Мне казалось, она была всегда, а потому я дрогнула и со слезами умиления закричала:

— Ах, что о том, забудем! Забудем навсегда! Все это глупости. Сейчас волнуюсь о другом. Тома, умоляю, ты можешь рисковать собой, хоть мне это и больно, но совсем уж подло сознательно ставить под угрозу чужую жизнь.

— Да нет же никакой угрозы, — оптимистично воскликнула Тамарка.

— Ах, вот как ты заговорила. Нет угрозы, следовательно, можно заражать.

Надо же, Тамарка еще и рассердилась.

— Мама, ты невозможная, — закричала она. — Опять упреки! Сколько можно? Теперь на брюхе прикажешь ползать? Я виновата, но уже все поняла, прочувствовала и даже поплатилась…

— Ага, моей шляпой, — ехидно вставила я.

— Да разве дело в шляпе? Где твоя стрела?

«Действительно, где моя стрела?»

Я бросилась в прихожую, там не было стрелы. И, что удивительней всего, я не помнила, куда ее положила, так заморочила вчера мне голову эта Тамарка.

— Нет стрелы, — призналась я.

— Как — нет?

— Совсем.

— Ну вот, а говоришь, что не спали всю ночь. Не я же ту стрелу взяла. И кто-то уж точно ее взял. Значит, кто-то все же приходил к вам. Ха, ты не спала всю ночь, — уже чуть ли не глумилась Тамарка.

— Да, я не спала всю ночь и благодаря этому чудесно спала утром, — психуя, сообщила я.

— Значит, утром к вам кто-то и приходил. Где Евгений?

— Надеюсь, на работе, — предположила я.

— Звони скорей ему, а я потом тебе перезвоню, — крикнула Тамарка и отключилась.

Я позвонила Евгению и спросила:

— Где стрела?

Его ответ меня потряс.

— Стрела там, куда я ее воткнул, — спокойно сказал Евгений.

— Господи, так где же она? — запаниковала я.

— В дверном косяке торчит твоя стрела, — утешил меня Евгений.

Я прозрела:

— Так это ты, бессовестный, воткнул стрелу в дверной косяк?!

— Ну да, а что тут такого?

— А я бедного Саньку пытаю, допросы ему с Тамаркой чиню.

— Так его я метать стрелу и учил, — с трогательной наивностью признался Евгений.

Не стану передавать, что на это я ему сказала — не для страниц этой книги речь моя, но настроение испортилось у Евгения изрядно.

— Да починю я твой косяк, починю, — проворчал он, когда я устала и поутратила ораторский пыл. — Покрашу и отполирую, раз ты погрязла в мещанстве. Все будет чин-чином.