Выстрелы с той стороны

— Вам… Костя рассказал, да?

— Нет. Это всего лишь профессиональная подготовка и опыт. Понимаете, случай-то ваш в частностях особенный, а в общем — скорее типичный. В учебниках описанный. Хотя вы можете мне не верить и считать, что мне рассказал Костя. Вы потеряли отца или мать?

— Обоих.

— Вот как… Да, совсем плохо. Где-то внутри вас, Андрей, продолжает существовать напуганный ребёнок, всё ещё переживающий ситуацию полной, отчаянной беспомощности. И вы, взрослый, мужественный человек, боитесь посмотреть ему в глаза.

— Если бы не этот ребёнок, доктор, я бы здесь не сидел. Я бы не выжил. Понимаете?

— Понимаю. Но вы выжили. И сидите здесь. Настало время дать этому мальчику свободу и покой. Вы ведь в долгу перед ним, не так ли?

— Я выжил, и мне нужно выживать дальше. И людям вокруг меня.

Вот назовет он сейчас это словом «механизм» — или нет?

— Так вот если вы будете гнуть прежнюю линию, не признавая за людьми вокруг себя права на свободу и на ошибку — вот тогда-то вы и погубите себя и их.

— А разве у сапёра есть право на ошибку?

— У сапёра есть право делать всё, что он может, и предоставить другим делать то же самое — а остальное как-то управит Бог. Вы не проконтролируете всех, Андрей. Вы не проконтролируете даже своё ближайшее окружение. Это простой факт, от которого вы прячетесь за своей виной, потому что если вы наконец-то признаете себя невиновным — то окажетесь лицом к лицу со своим кошмаром: с беспомощностью. Выбирайте — либо вы встанете перед ним сейчас, сознательно и во всеоружии, либо жизнь снова приложит вас лицом о кирпичную стену — только теперь уже насмерть. И я не знаю, скольких людей вы прихватите тогда с собой. Того, чего вы хотите, не может никто. Даже Бог.

Эней чувствовал себя так, будто его уже приложили мордой о кирпичную стену, для верности повозили по ней, а потом ещё и отпинали ногами.

— Да что вам надо-то, никак не пойму, — проскрипел он сведенным горлом. — Если я признаю, то я… я человеком быть перестану.

Он провел ладонью по своему полумертвому лицу — словно толстый слой грязи снимал. Недавний жест, появился после операции. Декорация, маска из мертвой шкуры, неспособная отразить ни мысль, ни боль, бесполезная плоть, как он ее ненавидел!

— Не перестанете, — Давидюк владел голосом не хуже, чем Андрей клинком. — Быть человеком означает — в числе всего прочего — иметь право на поражение.

— Право, — Андрей горько скривил рот. — Замечательно. Прекрасно. Вот у меня есть это право. Что прикажете с ним делать?

— Ничего не прикажу. Вот этот ребёнок внутри вас — он продолжает верить, что однажды вы победите последнего врага, и тут-то всё станет хорошо: мама с папой встанут, засмеются и позовут домой ужинать.

— Неправда. Я не был таким… ребенком. Мне уже тринадцать было.

— Разве в лучшее верят только маленькие дети? — вздохнул врач. — Но только дети умеют верить, спокойно мирясь с тем, что вера подвешена ни на чём. Взрослея, мы пытаемся подвести под эту веру какие-то фундаменты. Турусы на колесах. Может быть, вы запретили себе верить в то, что однажды последний враг падёт и мама снова улыбнётся вам. Вы заставили себя повзрослеть — рывком. Но ребёнок вас перехитрил, Андрей. Он спрятался там, глубоко у вас внутри — и все эти годы требовал от вас невозможного. А вы старались выполнить его требования, не вникая в их суть. Долгий срок. Поверьте мне как врачу: то, что вы надорвались только сейчас — чудо.

— Так что мне делать теперь? — Эней уже не чувствовал раздражения. Только ошеломление. И обострившуюся сердечную боль. — Придушить окончательно… этого ребёнка?

— Да что вы! Это ведь лучшее, что в вас есть, Андрей. Не всё лучшее, но большей частью. Можно и так. Многие так делают. Вот те люди, которые напугали вас — они, скорее всего, совершили такой душевный аборт. Но я в таких операциях не помощник, и вы пришли сюда не за этим. Вы хотите его спасти. Он должен жить. У него должны быть свои права. Своя… «детская комната» — вот здесь, — Давидюк легонько ткнул Андрея в грудь длинным пальцем. — Просто нельзя позволять ему диктовать вам смысл жизни. Вы с ним оба сейчас убиты тем, что в очередной раз не смогли спасти того, кого любите. Он кричит вам, что вы в таком случае не годитесь вообще ни на что. И вам хочется его заткнуть.

— Ещё как, — обессиленно согласился Эней. — И поэтому я… не даю себе дышать?

Доктор кивнул.

— А он не прав?

— Конечно. Так или иначе, Андрей, вся терапия сводится к обретению смысла в этой жизни и сил в этом смысле. Вы оружием не воскресите тех, кого любите — но веру в то, что однажды всё будет хорошо, можно хранить и без меча. Она подвешена ни на чём — и такой её нужно принимать. Люди, которых вы любили и потеряли — прекрасные люди, и это факт, которого не отменят страдания и смерть. В любви есть смысл, даже если любимый мёртв. Любовь прекрасна сама по себе. Сама глубина ваших страданий свидетельство тому, что у вас всё было по-настоящему. Андрей, через этот кабинет прошли сотни людей, годы растративших на труху. Я смотрю на вас — и знаете? — радуюсь, что вижу человека, способного любить всем сердцем, до крови. Потому что обратных случаев — «дай-дай-дай мне любви, или хотя бы продай» — насмотрелся до тошноты. Бедняг, которые мучаются и мучают других от того, что здесь, — он опять коснулся пальцем груди Энея, — у них не рана, а пустота.

— У которых есть, что есть — те подчас не могут есть… — что-то такое говорил Игорь, или пересказывал… А, это он о своей семье так отзывался. О благородном и старинном роде Искренниковых…

— Да, — согласился доктор. — А мы можем.

«Но сидим без хлеба…»

— От этого… боль не уменьшается.

— Отнять у вас боль означало бы — отнять человечность. Они становятся тем, кем становятся, нередко из страха перед болью. Они не знают, что в ней можно черпать силу. Я могу вас научить. Та беспомощность, которую вы пережили ребенком — она уже не вернётся. Вы просто не поместитесь в неё, как в свои детские ботинки. И вместе с тем — вы найдёте в ней глубокий ресурс внутренних сил. Вы готовы идти со мной дальше?

— Да, — Эней сглотнул.

— Мне хотелось бы, чтобы к нашей следующей встрече вы прочитали одну книгу, — он снял с полки томик, протянул Андрею. На обложке темнели тиснёные, еще хранящие следы позолоты, буквы: «В. Франкл. Человек в поисках смысла».

— Книга старая, издана в самом начале Реконструкции, она тогда многим пригодилась, — сказал врач. — Начните с предисловия, биография этого человека очень важна. Недели вам хватит?

— Да, — Эней прикинул толщину книги на глаз. Если читать на ночь по пятьдесят страниц — вполне…

— Приходите через неделю, в это же время, — Давидюк улыбнулся.

— И Шахерезада прекратила дозволенные речи, — пробормотал Эней, поднимаясь. — А если я возьму да и не куплюсь?

— Это ваш свободный выбор. Я его приму. — Давидюк встал и разблокировал дверь. Эней развернулся было к выходу, но взгляд его упал на полку с чашками.

— Скажите, а этот тест — какую чашку выберешь — что значит?

— Тест? — Давидюк пожал плечами. — Помилуйте. Это просто чашки. Мне их дарят. Все почему-то решают, что я их коллекционирую — и дарят, и дарят…