Вьюжной ночью

— Знаешь что, Васил. По-моему, у тебя ум за разум заходит.

Он шел за мужчинами, как когда-то ходил за зверем, — внимательный и осторожный. Далеко не пошел бы, нет; старик был убежден, что они где-то близко, и ему хотелось хоть мельком взглянуть на них, если удастся.

И удалось. Неожиданно где-то сбоку раздался выстрел (как это бывает всегда, от внезапности он показался слишком громким, резким), старик вздрогнул и повернулся. С ближней сосны упала сорока. За кустарником, на травянистом берегу Тагайки, сидели два парня, один рослый, кудрявый, с ружьем в руках, другой — коротконогий толстяк. Возле толстяка лежала корзина с груздями. Речка здесь узка, тиха, вода у берегов и в заводях покрыта неровной матовой пленкой из копоти и разной темной нечисти, и это как-то странно видеть здесь, в тайге. Старик любил Тагайку на быстрине, на перекатах и отмелях, там вода чище, прозрачнее, и можно, как в старину, весело посидеть на бережке.

Он сразу почувствовал в парнях что-то чужое, холодное. Долгая и нелегкая жизнь приучила его, как ему казалось, безошибочно определять, где его затаенные недруги. А тут и не затаенные даже. Вроде бы простые, ничем не примечательные лица — обычные лбы, носы, губы, без бород и модных бабьих причесок, все вроде бы обычное и в то же время необычное. Какое-то самолюбие, недовольство, даже злость так и разлились по лицам парней, особенно по лицу кудрявого, и видны в каждой черточке, в каждой морщинке. Даже в движениях рук (парни курили), резких и как бы вороватых, Василию Андреевичу почудилось что-то недоброе, скрытое.

Парни глядели угрюмо. Но глаза что, многие таежники да и сам он, Василий Андреевич, глядят так же вот угрюмо. Старика больше пугали руки парней и выражение их лиц. Ружье двуствольное, дорогое, видать. Василий Андреевич никогда не видывал таких красивых ружей.

Он попытался улыбнуться, но не получилось (сам почувствовал: не получилось), поздоровался и спросил:

— А сороку-то зачем застрелили?

Кудрявый парень повернулся к толстяку и хохотнул:

— Как тебе нравится этот голос?

Короткий, какой-то деланный, недобрый хохот… Он насторожил старика.

— Силе-ен! — насмешливо отозвался толстяк.

— И костер вон не затушили. Ладно хоть ветра нету. А то в прошлом годе так же вон за болотами кто-то побаловался. И вон скока лесу выгорело. Бутылки зачем-то разбили. — Василий Андреевич ткнул пальцем в сторону кудрявого. — Это я вам по-стариковски. И вы уж не обижайтесь на меня.

— Ну, это ты зря, дед, — сказал кудрявый. — У нас все чин-чинарем. Сорока, к примеру, нам нужна для научных опытов. Понятно?! Ты что, науку не признаешь? Наука — это двигатель нашего общества. Так в газетах пишут. Ты хоть газеты-то читаешь? А что касается костра… Костер разводили не мы.

— Да, не мы… — фальшиво-солидно проговорил толстяк.

— И бутылки разбили тоже не мы.

— Тоже немые, — добавил толстяк, ухмыльнувшись. Ему было весело от своих неуклюжих шуток.

— Вы, вы, че уж! — махнул рукой Василий Андреевич.

— Ты неприлично ведешь себя, дед, как я погляжу. Пристаешь и оскорбляешь подозрением. Ведь те бутылки из-под водки. Так? Значит, водку кто-то вылакал. А мы с корешом, как видишь, трезвехоньки.

— Не блезирничай уж. Всыпать бы вам обоим, трезвехоньким.

— А чем докажешь, что мы? — Кудрявого да и его дружка, по всему видать, забавлял этот разговор. — Ну?! Вот то-то!

— А следы-то. У тебя ж на правом ботинке железная набойка. А на левом нетука.

— Ну, гадство! Так ты что, выходит, подглядывал за мной?

— Да как это набойку-то подглядишь, ты че? Вот и видно, что оба на взводе.

— Значит, я оставил следы?

— Оставил, слушай.

— И ты их увидел?

— Увидел, слушай, — уже более твердым голосом сказал старик и подумал: «Рази они поймут вежливое обращение. Вежливость, по-ихнему, — это слабость. Налили шары-то».

Кудрявый парень опять повернулся к толстяку:

— Таежный активист, так сказать. Герой из фильма. Давай-ка чеши отсюда, дед, пока я не рассердился.

— Взять бы вас под микитки да увести куда следует. Я все одно узнаю, кто вы такие, и сообщу начальству вашему.

— Ничего ты не узнаешь, дурная твоя голова, — усмехнулся толстяк. — Мы же из города.

— Ты мне надоел, старый хрен, — грубо сказал кудрявый. — Видишь вон ту ель? Дуй туда, не оглядываясь. Срок — две минуты. — Он посмотрел на часы. — Не добежишь за две минуты — пеняй на себя.

Старик стоял (еще не хватало, чтоб какие-то мальчишки командовали им), недовольно и вопросительно смотрел на них. Толстяк криво ухмыльнулся. Глаза у кудрявого стали нехорошо поблескивать, он небрежно поднял ружье и вдруг выстрелил поверх головы старика. Василий Андреевич видел, что тот стреляет не в него, но все равно вздрогнул.

— Что ты делаешь?! Ты что, с ума сошел?!

— Заткнись! Ты думаешь, мы шутить с тобой будем. Смотри-ка, какой он уверенный. Не слишком ли уверенный? — Кудрявый опять хохотнул. — Вот пристрелим сейчас и сбросим в болото. И никто ничего не узнает. Был — и не было. Понял?

— Понял.

— Ну и мотай отсюда. И радуйся, что жив и здоров. Костер, видите ли, забыли затушить. Головешки тлеют. Милиционер какой выискался. Да я из тебя самого головешку сделаю.

Парень, конечно, шутил. Пока шутил. Но старику тут же стало казаться, что кудрявый и не шутит вовсе. В его глазах Василий Андреевич улавливал едкий вопрос: «Ну что, старый хрен, небось штаны стали мокрыми от страха?» Нахмурившись, старик ответил ему взглядом: «Я прожил долгую жизнь и всякого навидался. Не тебе меня пугать, сопляк ты еще». Парень остро кольнул его взглядом: «Утихни, паразит, зараза несчастная! Закрой свое едало, а то врежу». В их взглядах росла и росла еще не высказанная полностью, но ясно видимая злоба, и старик начинал смутно чувствовать, что встреча эта закончится для него недобрым. Но он не был трусом, отличался упрямством, и чувство опасности лишь возбудило его, и он сказал:

— Не надо меня пугать.

У старика даже появилась мысль: а что если выхватить у парня ружье? Он как бы играючи, как-то не по-охотничьи держит его, будто это не ружье, а палка. Но эта мысль тут же исчезла: два таких лба, да разве он справится с ними. И зачем ему ружье? Ну, приведет он их к себе в поселок, а дальше что, скажет: костер развели, бутылки разбили, сороку убили, березку надломили… Ведь надо еще доказать все это, что они фотокарточки возле костра и той березки оставили. С парней этих как с гуся вода, сам же в дураках и останешься.

Кудрявый встал. Встал и толстяк. Кудрявый лениво, вяло, как бы после сна, сделал шага три-четыре и, приблизившись к старику, выкрикнул что-то короткое, злобное и быстро, с силой ткнул ему кулаком в живот. Старик застонал и согнулся.

— Что — радикулит мучает? — со злобной веселостью спросил кудрявый, закуривая. Он злорадствовал, и это, видать, оживляло, даже взбадривало его. Все в нем казалось старику каким-то необычным и злым: нос длинный и острый, как маленький кол, челюсть тяжелая, волосы плотно прижаты к ушам, будто приклеены. Конечно, у другого человека все это — нос, челюсть и волосы, — наверное, показалось бы обычным: во внешности людей мы часто видим то, что хотим, желали бы видеть. Затягивался он тоже зло и жадно, папиросина во рту резко дергалась из стороны в сторону. Когда старик выпрямился, парень вынул папиросину изо рта и вдруг харкнул ему в лицо. Харчок ударил в щеку.