Вьюжной ночью

— Да что уж!.. — неторопливо возразила Нюра. — Кавказ, Кавказ!.. Дался тебе этот Кавказ. Маленький гарнизонишка. Солдаты да офицеры. Ну еще жены офицерские. До города черт те сколько. И потом — лейтенант. Вызвал какой-нибудь там капитан или майор, и вытягивайся перед ним в струнку.

— Воинская дисциплина, что ж такого…

Обе они — и Вера, и Нюра — едут по распределению в сельские районы.

— Говорят, будто выпускники быстро забывают друг друга, — сказал Зина. — Сперва переписываются и даже встречаются, а потом… А мне вот не верится.

— Посмотрим… — неопределенно посмеивается Нюра. Чувствуется, что она, да и Вера, немножко завидуют Зине, считают ее счастливицей.

В комнату врывается горластая, принаряженная ватага выпускников, человек десять-пятнадцать, больше девушки. Под хмельком. Смотрят на всех и на все сияющими глазами. Зине тоже становится весело. И весело, и грустно. Почти все что-то говорят.

— А знаете, девочки, мне кажется, что я по-настоящему и не жила еще вовсе. А как-то по-детски жила. И думала: вот уж закончу институт…

— Ну, в Александровке тебе будет не лучше. Даже в образе педагога.

— Если бы в самой Александровке. А то затолкнут куда-нибудь. В этом районе — сплошь болота. Ты вот в Тартайск едешь. Город все-таки.

— Всех нас, конечно, переплюнула Зинка. Тихоня-тихоня, а…

— В таких-то все черти водятся.

Смешок. Добрый смешок. Эти девчата и парни приехали из деревень и, хотя за пять лет попривыкли к городу, не прочь были возвратиться и обратно, только бы в райцентр или в село, какое побольше да поблагоустроеннее. Но Москва!.. Пожалуй, никто не отказался бы пожить в Москве, да еще с таким красивым смелым мужем, в готовой квартирке. И опять в голосах двух-трех подружек Зина почувствовала легкую зависть. Нехорошая штука — зависть. Недаром от зависти сохнут. Зависть даже жизнь укорачивает, как говорят ученые.

Зина молчала. Что она могла сказать?

— А в Созоново начали новый универмаг строить. — Это проговорила Вера (она будет работать в Созоновском районе).

«Эх, Верка, Верка, наивная ты душа!»

Сама Зина безо всякого уехала бы в Созоново, а еще лучше в свое родное село (даже рада была бы), хотя понимала: сие почти невозможно теперь — завтра за ней прилетит Евгений. Сегодня ночью она опять слышала, как шевелится и легко ударяет в бок тот, кто теперь жил в ней и о ком она не переставала думать, улыбаясь и вздыхая.

СОЛДАТСКАЯ ЛЮБОВЬ

1

Все это было давно, так давно, что, кажется, вроде бы и не было вовсе, а просто в тяжелом сне привиделось… Вскоре после начала войны наша авиадивизия перебазировалась в тайгу, в глухомань. Оставлять самолеты на старом месте, недалеко от маньчжурской границы, было опасно: немцы научили нас осторожности. И непонятно было, кого это угораздило дать команду построить аэродромы у границы, среди голых сопок, где самолеты стояли у всех на виду, весело поблескивая, как бы ласкаясь (и не легкие истребители, а бомбардировщики)? Садили самолеты у дальних таежных деревень, прямо на колхозные поля и луга. Штаб дивизии расположился в Антропово, деревушке домиков в двадцать. За деревней тянулся кустарник: сплошная сетка из тонких веток — зимой и пышный, благоухающий, непролазный — летом. Говорят, поблизости от Антропово когда-то охотились на тигров. Наши армейские охотники не могли найти даже кабанов: зверей отпугивал грозный, недовольный гул моторов, начинающийся на рассвете и затихающий только к ночи.

…Когда я проснулся, будильник показывал без пятнадцати восемь; через оконце проникал стылый синеватый свет, чуть освещая убогую обстановку моего кабинета — старый обшарпанный письменный стол, стул и скособочившуюся солдатскую койку. Прислушался: тихо. Печатник сержант Андрей Рогов, видать, уже уплелся в столовую; он ночует рядом, в комнатке, за дощатой перегородкой, и всегда тяжело, с какой-то натугой храпит. Его храп мешает мне спать. Там же стоят койки красноармейцев-наборщиков. Наборщики отпросились вечером в деревню. Конечно, ночевать в теплой хате куда приятнее, чем в редакции, где холодище, как на улице.

Редакция и типография нашей дивизионной газеты размещались в длинном приземистом доме, который стоял на окраине Антропово. Он был срублен наскоро, везде огромные — руку просунешь — щели, отовсюду дует, тянет холодом. Мы замазали и затыкали тряпками щели, но тепла не прибавилось. Возле печатной машины «американки» стояла одна-единственная на весь большой домище железная печка, похожая на бочку с квадратной дырой посредине. Сама по себе печка-бочка еще ничего, все зло в трубе: у нее не было задвижки. Пока печка топится — еще терпимо вроде бы, можно погреться, но стоит ей прогореть — все тепло почти вмиг вытягивает на улицу. А задвижку не сделаешь: труба канализационная, из чугуна, с толстенными стенками (железную трубу здесь днем с огнем не сыщешь).

Наборщики мерзли и, не переставая, хныкали, — попробуй-ка поработай на холоде. И только Рогов молчал. Это главный герой рассказа и, разумеется, заслуживает того, чтобы я написал о нем поподробнее. Как и все обитатели нашего холодного дома, он был очень молод. Андрей с завидным терпением целыми днями настраивал не в меру грохочущую от старости «американку», которая из-за смены температур никак не хотела нормально печатать. Ночами Андрей без ропота ежился под холодным одеялом, а утрами наскоро умывался на улице снегом. В общем, был он сержант как сержант, только глаза какие-то жалостливые. Глаза эти не такому парню надо бы, а младой девице, живущей у батюшки да матушки тепло да сытно.

Я временно исполнял обязанности редактора дивизионки и был в звании младшего политрука. Мне только-только минуло двадцать три, и я, помнится, немножко петушился, гордясь своими двумя кубиками в петлицах и новенькой темно-синей авиационной шинелькой со звездочками на рукавах. Бывший редактор, старший политрук, человек не по-армейски изнеженный, не захотел жить в Антропово и перевелся куда-то в город, а нового редактора что-то не присылали.

Пора вставать. Но легко сказать «вставать», изо рта идет густой крепкий пар: без термометра ясно, что в кабинете здоровый морозище. С вечера я набросил на себя кроме суконного одеяльца шинель и полушубок, и сейчас тело даже побаливало от тяжести. Сверху тепло, а снизу сквозь матрац пробирается холодок, и спине плохо, неуютно. Но все же надо вставать, черт возьми. У меня выработался свой метод подъема: под одеялом надеваю гимнастерку и брюки, сжимаюсь, со всего маху отбрасываю одеяло, шинель, полушубок и, стуча зубами, стремительно натягиваю сапоги. Самое страшное — сапоги, они узенькие, хромовые. А ведь летом даже радовался, наивная душа: «Красивые, модные…»

И вот бегу к невысокой сопке, у подножия которой — огромная землянка. Да какая там землянка, целый подземный дворец! Одной стороной он углубился в сопку, а другой поглядывает махонькими веселенькими оконцами в поле, где прошлой весной колхозники сеяли гречку, а сейчас стояли бомбардировщики. В землянке — штаб. Бегу и не чую ног своих, они как деревянные. Будто на ходулях я: топ, топ, топ! В центре штабного коридора топится железная печка, и не простая, а двухэтажная: на большой железянке еще одна железянка поменьше и в обеих огонь. Возле печки мостились штабисты-командиры, сержанты, бойцы. Тут — жара. Говор. Смех.

Стягиваю сапоги и сую белые, мертвые ноги почти что в самый огонь. А он такой веселый, такой манящий… Сколько-то времени ничего не чувствую — будто и огня нету, и ног нету. И вот пальцы начинают невыносимо ныть.

— И квелый же народ, корреспондентики, — посмеивается капитан Угрюмов, рослый, щеголеватый мужчина лет тридцати, как всегда сияя начищенными пуговицами и сапогами. Это заядлый штабист, кадровик. Он так же, как и наш командир дивизии, пожилой болезненный генерал, изредка солидно подкашливает. Я его не люблю, мне не нравится, что со мной и другими младшими по званию он разговаривает с какой-то противной ухмылкой и при этом горделиво приподнимает голову. Но на язык он остер, надо отдать ему справедливость.