Выздоровление

Пропала зелень, пропала надежда, пропало все блаженство земли, ибо, хирея и плача, расплывается голубизна, обнимавшая все и вся своими любящими руками. Все наши усилия перебороть эти мысли оказались тщетными, и ты легко можешь себе представить, что старику угрожала реальная опасность пасть жертвой унылой, гибельной ипохондрии, к которой, естественно, приводят такие идеи. И мне пришло в голову попробовать на свой страх и риск применить к несчастному безумцу магнетизм.

Фройляйн Вильгельмина — любимица старика, и ей одной удалось в бессонные ночи принести хоть какое-то успокоение его душе тем, что она тихонько говорила и даже напевала ему, лежащему в полусне, о зеленых деревьях и кустах. Чаще всего она повторяла те прекрасные слова Кальдерона, которыми Лизида в пьесе «Цветок и шарф» восхваляет зеленый цвет живой природы и которые один из моих друзей, тонко чувствующий искусство, положил на музыку. Ведь ты знаешь эту песнь:

Зеленою краской блистает

Первый выбор земли.

Какие тут краски рая!

Зелень — наряд весны.

Видишь — его венчает,

Прорастая из самых глубин,

Молча, одним ароматом,

Яркий цветочный клин.

Этот метод — использовать состояние горячечного бреда, предшествующее сну, само по себе чрезвычайно близкое гипнотическому полусну, для того, чтобы внушить беспокойному больному успокаивающие идеи, — отнюдь не нов. Если не ошибаюсь, им пользовался уже Пюисегюр. Но сейчас ты увидишь, каким главным приемом моего искусства я надеюсь добиться полного выздоровления старика.

Доктор встал, подошел к фройляйн Вильгельмине и сказал ей несколько слов. Затем я последовал за доктором, и мне в самом деле было совсем не трудно ввиду чрезвычайной необычности их появления в лесу извинить самого себя за то, что я остался и даже как бы сыграл роль лазутчика.

Мы подошли к дверце кареты, из которой тут же вышел молодой человек и с помощью доктора и приехавшего с ними егеря перенес дремлющего старика под диковинное дерево в центре полянки и осторожно положил его поудобнее на скамью из дернины, которую, как уже известно доброжелательному читателю, соорудил накануне доктор собственными искусными руками.

У старика был трогательный, берущий за душу вид. Его высокая, статная фигура была облачена в длинный сюртук из серебристо-серой легкой ткани, а голову покрывал картуз из той же материи, из-под которого лишь кое-где выбилось несколько седых прядей. Лицо его, несмотря на закрытые глаза, выражало неописуемо глубокую тоску, и все же казалось, будто он спит блаженным сном.

Фройляйн Вильгельмина села в изголовье скамьи, так что, когда она наклонялась к лицу старика, ее дыхание касалось его губ. Доктор опустился на принесенный с собою походный стульчик, приблизив его вплотную к старику, как то, видимо, требовалось при гипнотическом сеансе. Покуда доктор потихоньку старался разбудить старика, фройляйн Вильгельмина тихо напевала:

Зеленою краской блистает

Первый выбор земли — и т. д.

Казалось, старик с бесконечным блаженством вдыхает аромат кустов и деревьев, чрезвычайно сильный в этот день, поскольку липы стояли в полном цвету. Наконец он с глубоким вздохом открыл глаза и огляделся, однако, казалось, не был в состоянии что-либо четко разглядеть. Доктор тихонько отошел в сторону. Фройляйн Вильгельмина молчала. Старик пролепетал едва слышно: «Зелень!»

Тут всевечное могущество небес сделало так, чтобы особая благосклонность Провидения вознаградила любовь девушки и поддержала старания доброго доктора. В тот момент, когда дядюшка пролепетал слово «Зелень!», какая-то птичка, щебеча, пролетела сквозь ветви дерева, от взмахов ее крыльев отломилась цветущая веточка и упала на грудь старика.

Тут на его лице проступил румянец жизни. Он поднялся и восторженно воскликнул, подняв глаза к небу:

— О посланец небес, благостный посланец, ты принес мне оливковую ветвь мира, ты принес мне зелень листвы, ты принес мне саму надежду? Приветствую тебя, надежда! Выплеснись в сладкой тоске, кровоточащее сердце!

Внезапно ослабев, он едва слышно прошептал: «Это смерть» — и вновь лег на скамью, на которой только что уверенно сидел. Юный помощник доктора влил ему в рот несколько капель простого лекарства, и, когда фройляйн Вильгельмина вновь запела «Зеленою краской блистает — и т. д.», старик открыл глаза и оглядел окружающее вполне осмысленным взглядом.

— Гм, — сказал он неуверенно, — в самом деле, этот сон как-то странно дразнит меня.

В словах старика слышалась довольно горькая ирония, звучавшая особенно жутко после всего, что этому предшествовало. Взволнованная до глубины души, фройляйн Вильгельмина рухнула перед скамьей на колени, схватила руки старика, оросила их слезами и воскликнула с душераздирающей болью:

— О мой дорогой, мой самый любимый дядюшка, сейчас вас не дразнит сон, нет, это злой дух насылал на вас жуткие сны, сковывавшие вас, словно тяжкие цепи! О, радость неба! Цепи порваны, мой любимый, мой самый дорогой отец, вы вновь свободны! О, поверьте, поверьте в то, что радостная живая жизнь улыбается вам, дыша сладкой надеждой в прекраснейшем очаровании зелени!

— Зелень! — воскликнул старик громовым голосом, пристально вглядываясь в окружающее. Мало-помалу он, видимо, начал более отчетливо различать разные предметы, останавливая взгляд на отдельных деревьях и кустах.

— Дядюшка Зигфрид вот уже много лет особенно любил это место, — прошептал доктор мне на ухо, — и приходил сюда в полном одиночестве. Очевидно, это чудесное дерево пробудило в нем склонность к удивительным сочетаниям естественно-исторических явлений и это романтичное место вызывало у него особый интерес еще и потому.

Старик все сидел, оглядываясь вокруг, но его взгляд все мягчел и мягчел, потом совсем погрустнел, и наконец поток слез хлынул из его глаз. Он схватил правой рукой руку Вильгельмины, левой — руку доктора и энергичным движением посадил их рядом с собой на скамью.

— Вы ли это, дети мои! — воскликнул он тоном настолько странным, даже внушающим страх, что казалось, будто тон этот выдает ужасную растерянность его духа, пытающегося справиться с собой и как-то сконцентрироваться. — Вы ли это на самом деле, дети мои?

— О мой любимый добрейший дядюшка! — примирительно сказала Вильгельмина. — Ведь это я обнимаю вас, и находитесь вы сейчас в том месте леса, которое вы всегда так любили, ведь вы сидите под редким…

По знаку доктора Вильгельмина запнулась и после едва заметной паузы продолжала, приподняв в воздух веточку цветущей липы:

— И этот символ мира — разве вы не держите его сейчас в руках, дорогой дядюшка?

Старик прижал веточку к груди и огляделся с таким видом, будто он только теперь обрел жизненную силу и неописуемую светлую радость. Голова его склонилась на грудь, и он тихо пробормотал какие-то слова, которые никому из присутствующих не удалось расслышать. Потом он вдруг стремительно вскочил со скамьи, раскинул в стороны руки и крикнул так, что весь лес загудел от эха:

— О всевечное и всемилостивейшее могущество небес, ты ли это призываешь меня к своей груди? Да, меня и впрямь окружает великолепие живой жизни, оно вливается в мою грудь, так что все поры открываются и наполняются блаженнейшим восторгом!

О дети мои, дети, какой язык способен воспеть хвалу, достойную нашей матери-земли! О зелень, зелень! Порождение матери-земли! Нет, лишь я один безутешно лежал, распростершись перед троном Всевышнего. Ты никогда не сердился на человечество! Прими меня в свои объятия!