Недели две назад, глубоко за полночь, когда моя работа была близка к завершению, я решил почитать перед сном. На глаза мне попалась книга Алекса Комфорта «Природа и человеческая природа. Самоосвобождение человека из-под власти инстинктов». Я подумал: «Неужели у автора еще остаются какие-то иллюзии…» И прихватил книгу с собой в кровать. В памяти то и дело всплывали мысли из Канта, Поппера, Колаковского, Маутнера и Шопенгауэра, и тут вдруг я с удивлением обнаружил, что прежде уже читал Комфорта. Многие места в книге были подчеркнуты, а одно предложение я даже выписал на чистый лист перед титульным: «И все-таки
ситуация, при которой, скажем так, высший руководящий центр человека получает указания и распоряжения из тайного отделения, которое руководствуется собственной логикой и собственными целями и отличается выдержкой трехлетнего ребенка, — такая ситуация, скорее всего, будет исключением». Это предложение поразило меня. Меня словно облапошили, все, чем я занимался последнее время за своим письменным столом, вдруг предстало полной бессмыслицей. Мой писательский высший центр, руководимый тайным отделением с собственной логикой, собственными целями, и нетерпеливый, как трехлетний ребенок, в очередной раз сыграл со мной злую шутку. Зачем вступать в борьбу против иррационального, против идеологий, если человек не может без них обойтись, если они необходимы человеку, как трехлетнему ребенку необходимы сказки? Если человек иррационален, подчинен необходимости и эту необходимость он не в состоянии понять, поскольку не желает ее признать, — все рациональное превращается в его врага. К чему я писал эти строки, перечеркивал, формулировал заново? В чем смысл моих бесконечных нападок на римско-католическую церковь? В том, что я протестант и должен утвердить себя в этом качестве? Не потому ли я пытаюсь опровергнуть религиозные догмы, что не в состоянии сформулировать свою собственную веру? А веру можно как-то сформулировать? Я ломаю голову — в чем еще обвинить марксизм! Может, я просто хочу защитить самого себя, поскольку никогда не был марксистом? Я бросаю упрек советской идеологии — сама ее природа требует врагов! А что есть мое сочинение, если не поиск врагов и борьба с найденными врагами? Получается, я сам свой маленький Советский Союз? Мне хотя бы немного удалось отразить действительность или я только боролся с самим собой, пытаясь сломать стену собственного духа, которая навсегда отделила меня от действительности? А может, любое писание — это самоописание и действительность в нем — лишь субъективный «случай» пишущего сумасброда? А сам я не был иррациональнейшим существом, когда работал над «Последующими размышлениями»? Или это страх заставляет меня писать — как он заставлял меня в детстве насвистывать, когда мне приходилось спускаться в темный подвал? А может быть, мое стремление понять мир, в который я заброшен, есть попытка увековечить секунду, сохранить ее в безвременном? Или все наши размышления подобны той каменной глыбе, которую пытался вкатить на гору Сизиф? Не так ли и мы беремся за вкатывание глыбы — в надежде, что глыба хоть на секунду, на десятую, сотую долю секунды останется на вершине? Или наоборот, она будет торчать там — упрямо и бестолково, как памятник собственной мысли: здесь размышляли… Не окружают ли нас повсюду подобные памятники человеческой мысли? Был ли Сизиф одинок в своем занятии? Может, Аид, владыка подземного царства и брат Зевса, ошибался, когда рассказывал только об одном Сизифе? Разве ему нечем было заняться — к примеру, супругой Персефоной, одной из самых красивых богинь, или ее подругой Гекатой, богиней колдунов и привидений, которая меняла свои обличья и становилась то львом, то собакой, то ослом; а когда Персефона покидала
царство мертвых и возвращалась на землю, то Аиду собственные владения становились и вовсе неинтересны: кому угодно может наскучить созерцание вечных наказаний. Так что Аид вполне мог ошибаться: Сизиф был не один, их было много, этих Сизифов. Их глыбы остаются торчать на вершине, как навязчивые идеи, а целые поколения Анти-Сизифов силятся сбросить их с горы — и вот то одна глыба, то другая с грохотом катится вниз. Но Аид, все измеряющий вечностью, созерцает это как единый процесс, смешивает одного Сизифа с другим, а Сизифов, в свою очередь, с Анти-Сизифами — все сливается в его глазах и предстает как нескончаемое вкатывание и падение глыб-памятников. Простим ему это заблуждение — вот уже новые Сизифы стремятся взгромоздить на гору свои глыбы — черт возьми, теперь мне кажется, что я один из них, — и на вершине уже показался тот противник, который сбросит мою глыбу и похоронит меня под этим памятником моей же собственной мысли.
X
И все же, чтобы не заканчивать наш рассказ в мрачном царстве мертвых, вернемся еще раз на землю и поднимемся на Олимп. История Прокруста имела свое продолжение. Понял ли гигант слова Тесея, прежде чем лишился головы, останется тайной; скорее всего, не понял, если вспомнить, что произнесла напоследок его отрубленная голова, — идеологов невозможно вразумить, — а вот боги на Олимпе, вкушая свой послеобеденный нектар, наблюдали за этой сценой по телевизору, включив канал «Земля I», на этот раз со звуком. «А этот Тесей толковый малый, — сказала Афина и с благодарностью посмотрела на Прометея, обреченного страдать от болей в печени. — Я и не думала, что ты сделал людей такими разумными». Зевс потер голову. «Не знаю, — обратился отец богов к Прометею, который с мрачным видом помешивал нектар. — Может быть, Прокруст никогда и не дошел бы до своей идеологии, если бы ты вложил в людей больше любви». — «Ты что, нарочно это говоришь?» — возмутилась Гера, мать богов. Она как раз вязала ползунки, ведь ее благоверный во время последней прогулки на землю вновь обращался в лебедя. «Послушай, Герочка…» — начал Зевс, но Гера удалилась в свой будуар и больше не показывалась. «Если люди будут становиться все более разумными, — вмешался Аполлон, чтобы отвлечь Зевса, который в гневе уже схватил было молнию, — то захотят ли они верить в нас через три тысячи лет, ведь мы на самом деле не поддаемся разумному объяснению?» — «Не знаю, — проворчал Зевс, но молнию все же положил на место. Последний раз, когда я был лебедем, — тут он снова потер голову, — Гере я, понятно, об этом не стал рассказывать, та девушка, ее звали Иопа, двинула мне палкой по голове. Кажется, она действительно приняла меня за лебедя. И вот теперь ваша добрая мама зачем-то вяжет ползунки. Нет, Аполлон, вера в нас постепенно убывает. Как ты говоришь — через три тысячи лет? Исключено. Мы — самое невероятное, самое иррациональное, что только было придумано». — «Что ж, давайте проверим», — предложил Гефест и настроил телевизор на 1980 год нашей эры. На экране появилось новое изображение: с лекцией выступал Эрих фон Дэникен. «Гром и молния! — в изумлении воскликнули боги. — Мы бессмертны!..»