Взбаламученное море

Поклонившись в гостиной старухе Сабакеевой, игравшей в карты, Бакланов прямо устремился к mademoiselle Евпраксии, которая, в голубом барежевом платье, стояла у балкона.

На этот раз она ему показалось Дианой, только несколько полноватою.

— Голубой цвет решительно создан для вас! — сказал он ей после первых же приветствий.

— Да, я люблю его, — отвечала девушка, как бы не обратив даже внимания на его комплимент.

Бакланов придумывал, о чем бы таком с ней попикантнее заговорить.

— Я всегда при этаком близком расстоянии, как вот здесь, света и темноты, — сказал он, указывая на темный сад и светлую гостиную: всегда чувствую желание из света итти в темноту, а из темноты на свет: отчего это?

— От нечего, я думаю, делать; надобно же куда-нибудь итти, отвечала Евпраксия.

— Да-с, но это скорее то инстинктивное желание, которое человек чувствует, взойдя на высоту, броситься вниз.

— А то трусость! — сказала Евпраксия.

— Вы думаете? Сами вы, значит, трусливы?

— Напротив… Я ничего не боюсь!

— Даже несчастий в жизни?

— Что ж?.. Я их перенесу, я терпелива.

«Она очень не глупа, а как хороша-то, хороша-то, Боже ты мой!» — думал Бакланов.

Во все это время, из другой комнаты, Казимира, по-бальному одетая, беспрестанно взмахивала на него свои глаза. Самой отойти оттуда ей было нельзя: она разливала для гостей чай.

— Mesdames! пойдемте в сад, в веревочку играть! — вскричала молоденькая дама, все время ходившая с разыми мужчинами по саду растрепавшаяся, зацепляясь за древесные сучья, всю себе прическу.

— В сад! в сад! — повторяли и находившиеся в гостиной.

Евпраксия, впрочем, подошла и о чем-то спросила мать.

— Можно! — отвечала ей та.

Все вышли и разместились на ближайшей к балкону площадке, на которой было довольно светло. Первая стала в веревочку сама Евпраксия и потом, сейчас же обернувшись, ударила Бакланова по руке.

Он замер в упоении от прикосновения ее милой ручки и, войдя в круг, хотел сам сейчас же ударить Евпраксию по руке; но она успела ее отнять, и Бакланов ударил ее соседа-правоведа и сам стал на его место.

— Отчего вы меня первого ударили? — спросил он Евпраксию.

Она сначала на это только улыбнулась.

— Отчего? — повторил Бакланов.

— Так… Вы очень смешно стояли… — сказала она и потом с гораздо большим одушевлением прибавила: — Смотрите, Хламовский непременно ударит mademoiselle Catherine!.. Ну, так и есть! — прибавила она почти с грустью, когда Хламовский в самом деле ударил mademoiselle Catherine.

«О, она еще совсем ребенок! Но мила, удивительно мила!» восхищался Бакланов.

Напоив всех чаем, Казимира наконец вышла к играющим и, прислонившись к дереву, в несколько мечтательной позе, начала глядеть на Бакланова. Тому отвечать на ее нежные взгляды — было решительно стыдно; а продолжать любезничать с Евпраксией он побаивался Казимиры.

Одушевление игры между тем заметно уменьшилось, и за веревочку держались только некоторые.

— Если хотите меня видеть, приходите в темную аллею, — сказала влруг Казимира, подходя к Бакланову.

Он в это время всей душой стремился итти за Евпраксией, которая, с несколькими кавалерами, входила на балкон; но как же, с другой стороны, было отказаться и от такого решительного предложения?.. Однако он пошел в комнаты.

Казимира по крайней мере с час гуляла по аллее; платье ее почти смокло от вечерней росы. Возвратясь в комнаты, она увидела, что Бакланов преспокойно стоял у колонны и смотрел на танцующих.

— Что же вы? — сказала она, подходя к нему.

— Нельзя было: ко мне пристали разные господа, — отвечал он ей с гримасой.

— Ну, после как-нибудь! — сказала Казимира: она обыкновенно привыкла все прощать Александру и даже не замечала, как он с ней поступает.

Герою моему, впрочем, судьбою было назначено в этот день терпеть от всей семьи Ковальских.

Его некогда бывший приятель, так робко его на первых порах встретивший, вдруг, к концу вечера, выставился в дверях и стал его пальцем вызывать. Бакланов сначала даже думал, что это не к нему относится; но Ковальский наконец сделал угрожающий жест и махнул всей рукой.

Бакланов вышел.

— Пойдем-ка выпьем!.. — заговорил Ковальский: — у меня там водочка и колбаска есть… Я ведь никогда на эти супе-то франсе не хожу, а у меня там все свое.

— Полно, как возможно! Я не хочу и не пью!

— Не пью, чорта с два!.. старый студент! не пью! — говорил Ковальский, таща Бакланова за руку сначала в какой-то коридор, а потом в небольшую комнатку, в которой стояла водка и закуска.

— Ну, валяй! — говорил Ковальский, наливая приятелю огромнейшую рюмку.

— Не могу я! — возразил тот решительно.

— Ну так подлец, значит! — проговорил Ковальский и хватил сам рюмку, а потом и другую.

— Мало же тебя жена муштрует, мало! — говорил Бакланов, качая головой.

— Что жена! — возразил мрачно Ковальский: — как сегодня мужик, завтра баба, послезавтра пень да косуля — за неволю станешь и сам мужик: и стал!

Странное дело, добрый этот человек ужасно тяготился жизнью в деревне и тем, что жена почти безвыездно держала его там.

— Уж и в этом-то небольшое утешение! — сказал Бакланов.

— Что утешение! — возразил Ковальский: — Казимира Михайловна изволят не любить, когда я здесь бываю… Нездоровы все они, изволите видеть!.. а я человек… и грешный… не праведник, и не хочу им быть…

— Ну, разоврался уж очень! — проговорил Бакланов, стараясь уйти.

— Да выпей хоть на прощанье-то рюмочку, — сказал Ковальский.

— Не хочу, — отвечал с досадой Бакланов.

— Ну, так убирайся к чорту! — произнес ему вслед Ковальский и сам выпил еще рюмки две, закусил немного, поставил все это потом бережно в шкап, запер его и, снова возвратясь в залу, стал по-прежнему похаживать, только несколько более развязною походкой.

Бакланов, возвратясь в гостиную, стал около одного правоведа.

— Скажите, пожалуйста, — начал он: — отчего это вот из вашего училища и из лицея молодые люди выйдут и сейчас же пристраиваются, начинают как-то ладить с жизнью и вообще делаются людьми порядочными; а из университета выйдет человек — то ничего не делает, то сопьется с кругу, то наконец в болезни исчахнет.