Взбаламученное море

— Очень, — отвечала она, не поняв и половины его слов.

— Внемли Богу истины и правды, человек! — продолжал Евсевий Осипович, потрясая рукою: — изухищряйся умом твоим, как знаешь, и спускай твой общественный корабль в более свободное и правильное море: не зжимай ушей от стона гладных и хладных! Скорей срывай с себя багряницу и кидай их в толпу, иначе она сама придет и возьмет у тебя все…

Старика слушали во вниманием даже стоявшие тут лакеи.

Правовед начал несколько женироваться.

— Опасность, которую вы так поэтично описали, не так еще, кажется, близка! — возразил он несовсем, впрочем, самостоятельным голосом.

— А если б и не так близка?.. Благородно оставлять дело в таком положении?.. Благородно?.. — крикнул на него Евсевий Осипович.

Вежливый обер-секретарь потупился.

— Покуда хлебное дело не распространено по всему земному шару, дело нельзя поправить; для того, чтобы сделать одного образованного человека, непременно надобно пять-шесть чернорабочих сил!

— Да что вы мне все этими подробностями-то тычете глаза! — восклицал Евсевий Осипович, вставая и смотря на часы. — Я вам говорю о голосе вечной и величайшей правды, раздающемся из-под всякого исторического, материалистического мусору; а вы мне зажимаете рот мелочами… дрянью… сегодняшним… Прощайте-ка однако, мне пора ехать к министру на раут, — прибавил он и начал со всеми целоваться и даже офицера облобызал троекратно.

— Ну, сирена, столь же заманчивая и столь же холодная, поцелу же и ты! — сказал он Софи.

Та его сейчас же поцеловала.

— Прощайте-с, — сказал он собственно мне, лукаво улыбнувшись.

— Каков старичишка, а? — сказал Бакланов, когда дядя уехал. Эка шельма! — вскричал он и затопал ногами.

Софи покачала ему укоризненно головой.

— Не могу я, кузина, этого переносить! — горячился Бакланов: — теперь вот о Боге, о вечной правде и всетворящей любви говорил; а туда поедет, оду хвалебную Державина будет какому-нибудь господину читать. Что он у вас в сенате, например, делает? — обратился он к обер-секретарю.

— Я не знаю, собственно, — отвечал тот с приличною ему скромностью: — это в другом департаменте; но говорят, что слывет очень умным человеком и ничего не делает, больше рассказывает старичкам разные скабрезные анекдоты.

— А, каков каналья! — продолжал восклицать Бакланов.

Но мне старик, напротив, понравился: предаровитейшей натуры был человек!

4 Иродиада

Через несколько дней Бакланов опять приехал ко мне.

— Какой случай, — начал он: — у кузины моей (при этом он немного покраснел) украдены были деньги в билете. На днях ее воровка явилась в банк; ее захватили, разумеется, и теперь она пишет из тюрьмы и просит приехать к ней меня или Софи.

— Зачем же?

— Не знаю. Поедемте, пожалуйста; вдвоем нас скорее, может быть, пропустят.

— Извольте! — отвечал я.

Мы поехали; нас сейчас же впустили и провели в большую приемную залу. Через несколько минут к нам вышла Иродиада, худая, бледная, но все еще с довольно красивым, или, по крайней мере, умным лицом.

Бакланов со мною и с нею отошел несколько в сторону.

Иродиада на меня подозрительно посматривала.

— Что тебе, любезная, нужно от меня? — начал Бакланов.

— Я, Александр Николаевич, так как в несчастье моем взята была теперича за кражу денег у Софьи Петровны…

— Ну, так что ж такое? Ведь ты украла их?

— Украла-с, и так как я тоже теперь признание хочу сделать во всем… не знаю, примут ли от меня-то господа чиновники. Я желаю, чтоб и вы были свидетелем тому.

— С большим удовольствием, — отвечал Бакланов: — но к чему тут мое свидетельство.

— Я тоже теперь, — продолжала Иродиада, как бы скорей говоря какую-то затверженную речь: — жила ведь с господином Мозером.

— Знаю это, — произнес Бакланов.

Я хотел было отойти в сторону.

— Ничего, останьтесь! — сказал мне Бакланов.

— Останьтесь, ничего-с! — повторила за ним и Иродиада: тогда, живши у старой барышни, — продолжала она: — словно в царстве небесном была, покой в душе и сердце своем чувствовала, клятву даже имела, чтобы в монастырь итти…

Проговоря это, Иродиада на несколько времени замолчала и потупилась.

— Отчего же ты не пошла? — спросил уж я ее.

— Враг, сударь, дъявол не допустил мне того! Как вольную в руки взяла, вдруг воли и свободы разной захотелось: вместо монастыря к Софье Петровне пошла-с.

— Ты, любезная, и тут могла бы спасаться, — заметил ей Бакланов.

— Нет-с, сударь, какое уж спасенье в этакой суете… При старой барышне, бывало, как на коленках целые ночи промаливались, враг-то человеческий иной раз и подойдет, да как видит человека-то крестами огражденного, и отйдет, а тут как лба-то с утра не перекрестишь, так и доступ ему всегда есть.

Мы невольно взглянули с Баклановым друг на друга.

— А тут он видит, что я клятву свою преступила, и сам в образ человека вошел и в когти взял.

— Это в Мозера-то? — спросил Бакланов.

— Да-с, разве люди они? — отвечала Иродиада.

— Не люди?

— Нет-с; Христа убили, что уж тут!

Иродиада опять при этом потупилась.

— Не знаю, как примут от меня чиновники, — снова заговорила она: — а что этот самый Мозер… Конечно, что он человек теперь мертвый, а что он самый и бухгалтера в остроги отправил и полковничьих людей убить господина подговаривал. Через одного человека и переговоры шли; это я за верное знаю.

Мы опять переглянулись с Баклановым.

— Через какого же это человека? — спросил он.

— Для чего других, сударь, путать? Про себя я ничего скрыть не желаю, а других не для чего… Теперь и насчет смерти господина Мозера… может, кого клепать станут… Я говорила господам чиновникам, они мне на это только и сказали: «ну, говорят, плети больше», а что это я ему смерть причинила.

— То-есть отравила его? — спросил Бакланов.

— Да-с, тоже они, надругавшись и насмеявшись надо мной, опять было стали ходить ко мне и все спрашивали меня: кто это сочинение тогда написал-с? Я им сначала сказала, а потом, как Виктора Петровича в острог посадили, сама тоже испугалась, чтоб и мне чего не было, и сделала им это.