Взорвать «Аврору»

Красные встретили их на окраине Сабуровки. Первым же выстрелом часового был ранен Павел. На шум выскочило еще несколько всадников, завязался короткий, но яростный бой. Результат был предсказуемым: красных было человек пятьдесят, с ручным пулеметом. Владимир был ранен настолько тяжело, что это спасло ему жизнь – большевики сочли его мертвым и не стали добивать. Он так и лежал посреди двора, в десяти шагах от родного порога, который к тому времени уже дымно, чадно горел. Мать, выбежавшая из дома при звуках выстрелов, рвалась к нему, ее не пускали, держа за руки.

– Воло-о-оденька-а-а!.. Пустите меня к нему!..

Может, именно этот материнский голос, крик сострадания и любви, привел его тогда в чувство. Ни рукой, ни ногой шевельнуть он по-прежнему не мог, но глаза приоткрыл. Все было застлано туманной пеленой, в ушах гремели неистовые барабаны, но лицо красного командира, стоявшего перед крыльцом дома, он запомнил…

Наверное, такими были лица у дикарей, впервые выползших из своих пещер на свет Божий. Низкий тяжелый лоб, выступающие надбровные дуги, оттопыренные уши, огромные, вывороченные наружу губы. На красном была гимнастерка без знаков различия, на ремне висели «маузер» в деревянной кобуре и казачья шашка с красным темляком.

Четверо большевиков выволокли из объятого дымом дома отца Владимира. С окровавленного кителя свисал полковничий погон, второй был сорван. Отец смотрел на вождя красных с презрением и ненавистью.

– Кто такой? – просипел красный.

– Полковник Русской Императорской армии Сабуров, – с трудом, но гордо произнес разбитыми губами отец. – А ты кто такой?

Большевик усмехнулся:

– А я Пашка Щербатый. – Он резко крутанулся к матери, бессильно обвисшей на руках дюжих красноармейцев. – Что, белых полковников в доме скрываешь, с-сука?!

Он упругим кавалерийским шагом двинулся к матери, сжал ее лицо в корявых руках, мотнул в сторону лежащего на земле Владимира:

– Что, жалко сыночка убитого, да?.. А теперь смотри, сука старая, что мы с твоим муженьком-полковником сделаем! Смотри, не отворачивайся! Смотри!..

Дальнейшее Владимир не мог забыть, как ни старался. Четверо красных, взяв отца за руки и ноги, поднесли его к углу горящего дома, раскачали и с размаху сильно ударили головой об угол дома. Раз, другой, третий… Мать в ужасе кричала, рвалась из чужих рук. Владимир из последних сил пытался привстать, но сознание мутилось, руки не слушались.

– Смотри, не жмурься! – слышал он чужой, нечеловеческий, дикарский рев. – Смотри!!!

Красные еще несколько раз ударили отца головой о стену и бросили его тело в пылающий оконный проем…

Владимир вздрогнул и открыл глаза. Закипевший чайник бурлил от возмущения на керосинке. Рядом с Сабуровым стоял квартирный хозяин, низенький пузанчик, одетый с претензией на какой-то одному ему ведомый шик.

– Послушайте, вы шо, хотите распаять мне чайник? – завел он с неистребимым одесским акцентом. – И это после того как вы не платите мне за комнату уже три месяца? Не, я все понимаю, я сам бежал от большевиков из Одессы, но моему терпению есть пределы. Крайний срок – послезавтра, или сюда приходит полиция, а она ой как не любит русских!

Не слушая хозяина, Владимир снял с керосинки чайник и пошел в комнату. «Послезавтра, послезавтра», – тупо стучало в голове.

Мать с трудом приподнялась на постели. Стараясь не встречаться с ней взглядом, Сабуров насыпал в стакан заварки, наклонил над ним чайник с кипятком.

– Ну что доктор сказал, сынок?

– Все в порядке, мама, – вздохнул Владимир. – Полежишь немного, и все пройдет. Это все нервы, знаешь…

– Лекарства выписал?

– Да, вот рецепт. – Сабуров осторожно поставил горячий стакан на тумбочку у постели. – Я сейчас сбегаю в аптеку.

Губы матери задрожали.

– Ты прости меня, сынок… – чуть слышно произнесла она. – Если бы не я, жил бы ты, как люди, женился бы давно…

– Мам, да при чем тут ты?

– Да, да, – закивала мать, – конечно, это все революция. Господи, будь они прокляты, все эти Ленины, Троцкие… Жили спокойно, и тут… За что, Боже мой, за что же…

Она тихо, обессиленно заплакала. Владимир осторожно коснулся поцелуем лба матери.

– Мама, не надо. Все будет хорошо, вот увидишь… – Он краем глаза бросил взгляд на часы. – Ты лежи спокойно, а я в аптеку. Ладно? Я быстро.

– Только на работу не опоздай, сынок, – сквозь слезы попросила мать. – Ну как уволят тебя, что тогда?..

Владимир кивнул, пряча глаза.

Через полчаса он стоял у подъезда огромного доходного дома, расположенного на бульваре Кронвалда, и разговаривал с импозантным бородатым швейцаром, разодетым в обшитую галунами шинель и треуголку.

– А я, признаться, думал, что ты по-прежнему приказчиком в книжном работаешь, – сознался Владимир, глядя на бывшего однополчанина. – Сходил туда, а там говорят – нет…

– Да ну, какое там! – Швейцар махнул рукой. – Лавка через полгода медным тазом накрылась. Серега Карелин в Аргентину подался или в Боливию, не знаю точно. Славка Кирпичев в Иностранный легион завербовался, недавно письмо из Марокко прислал. А я вот тут. Еще слава Богу, что взяли. Знаешь, какой конкурс был? Сто двадцать человек на место. Тут главное – знание языков. А у меня, ты же знаешь, английский, немецкий и французский. Сейчас вот испанский и португальский учу. Это нетрудно, они очень похожи, в общем-то.

Владимир кашлянул, поежился от порыва холодного ветра с близкой Даугавы.

– Ну ладно, Коля. Пойду я.

– Слушай, ты извини, что выручить не могу, – виновато понизил голос швейцар. – Чаевые в последнее время плохо идут, и Ленку еще в гимназию надо устраивать, сам понимаешь. Жена пилит, дома каждый сантим на счету.

– Да понял я все, – кивнул Сабуров. – Удачи вам, господин ротмистр!

Швейцар улыбнулся, приосанился и на какой-то миг стал похож на себя прежнего – лихого кавалериста, чей эскадрон наводил ужас на красных.

– Честь имею, господин капитан! – лихо произнес он, прикладывая ладонь к треуголке.

К подъезду дома, рявкнув гудком, подкатил сверкающий черным лаком «Линкольн». Швейцар, оттолкнув Владимира, бегом бросился к машине, распахнул дверцу и угодливо склонился перед надменной дамой в мехах, появившейся из отделанного красной кожей салона.

Еще через полчаса Сабуров сидел на колченогой табуретке в полуподвальном помещении сапожной мастерской. В запыленном оконце мелькали ноги прохожих. Крепко пахло пылью, ваксой и кремом для обуви. За столом, заваленным старой обувкой, сидел чумазый усатый сапожник с культей вместо правой ноги. В жестяных кружках дымился чай.