Взрослые люди

* * *

Я ВЫНИМАЮ ОДЕЖДУ из шкафа в маленькой комнате, складываю вещи, лежащие на стуле, собираю книги и журналы, загружаю все в сумку. На улице смеркается. Сад необычайно красив вечером, кусты похожи на темных зверей или людей, какие-то забытые игрушки Олеи валяются на лужайке. Гамак покачивается на ветру, словно в нем кто-то лежал и только что встал. По фьорду медленно проплывают зеленые и красные фонари. Я смотрю на огни и кладу руку на низ живота, я пытаюсь понять, может ли там оставаться что-нибудь жизнеспособное, что-то, в чем может находиться жизнь, или же там все тихо, пустынно и мертво. Но, кроме прикосновения, я ничего не чувствую, только теплую кожу под ладонью. Завтра я попрошу кого-нибудь подвезти меня до автобусной остановки, маму или, может, Стейна, я вернусь домой, в свою квартиру, и побуду одна, почувствую, как одиночество обхватывает меня, я смогу смотреть телевизор и долго спать по утрам до тех пор, пока мне не надо будет выходить на работу, мне не придется разговаривать ни с кем из них, все затихнет.

Мама просовывает голову в дверь и спрашивает, чем я занимаюсь. Она тоже не стучится, как и Марта.

— Вещи собираю, — отвечаю я. — Хочу завтра уехать.

— Уехать? Но почему?

— Все равно нам скоро по домам. Просто хочу побыть немного в городе.

Мама стоит, сложив руки на груди, и разглядывает меня поверх очков для чтения, сейчас она очень похожа на Марту, и меня бесит, что она вот так стоит и вот так выглядит, стоит и переминается с ноги на ногу, а ведь ей не обязательно находиться здесь, от нее можно сойти с ума.

— В чем дело? — спрашиваю я.

— Что не так? — интересуется она; вся эта возня — почему все надо делать так медленно, я задыхаюсь от нетерпения.

— У меня все в порядке, — отвечаю я и выворачиваю свитер, прежде чем его сложить.

— Но ты так странно себя ведешь, — замечает мама.

— Неправда, — говорю я, как будто мне тринадцать, но, насколько я помню, когда мне было тринадцать, я ничего подобного не говорила, а вот Марта в пубертатном возрасте хлопала дверьми и поносила маму, устраивала концерты, когда ей не позволяли делать то, что она хотела, а я взрослела и только качала головой от того, какой невозможной была Марта. Я делала не больше того, что мне позволялось, утешала маму, когда Марта выделывалась или болела, я поддерживала ее, я остро ощущаю несправедливость по отношению к себе, меня никто не утешает, бедняжку, бедная я, никто меня не утешит, так дальше продолжаться не может, нельзя жаловаться на давно минувшие дни.

Мама складывает руки на груди и прислоняется к дверному косяку.

— Разве нельзя попытаться хорошо провести последние деньки? Разве ты не можешь постараться и сделать это?

Мне не удается разозлить ее. Никогда не удавалось. Я смотрю на сложенную в сумку одежду, руки опустились и кажутся глупыми и тяжелыми.

— Все наладится, когда Марта вернется, — говорит мама. — А завтра мы достанем гриль или еще что-нибудь придумаем…

Я киваю, чувствую, как сжимаются кулаки, у меня вот-вот потекут слезы.

— Ладно, — отвечаю я.

— Замечательно. — В голосе мамы звучит нетерпение, она похлопывает меня по плечу и уходит.

* * *

Я ЛЕЖУ В ГАМАКЕ под пледом и смотрю вверх, ночное небо светло, это летнее небо. В животе пусто, я слишком мало ела, у меня кружится голова. Я не просто расстроена, гамак медленно качается из стороны в сторону, я не просто расстроена. Я ощущаю руки и ноги по-другому, кровь сильными, резкими толчками разбегается по телу. А что, если ничего не будет так, как я задумывала. А что, если существует нечто помимо того, что я уже представляла себе. Нечто более обычное. Нечто более радостное.

Потом я слышу звук двигателя автомобиля, приподнимаюсь, хлопает дверца, раздаются шаги Марты по гравию, открывается входная дверь и сразу закрывается. Я слышу, что это она, у нее свой ритм. Сестры отлично это знают, думаю я: как ранить друг друга, как звучат шаги ночью в доме или на гравиевой дорожке на даче.

С террасы доносится запах дыма, там кто-то сидит, это Стейн. Я беру плед, подсаживаюсь к нему, беру сигарету из пачки на столе, это пачка Кристоффера. Наверное, в последний раз я курила пару лет назад. Я делаю затяжку, чувствую, как никотин дурманом растекается по груди, ноги и руки покалывает. Новые садовые стулья удобные, я откидываюсь назад, мне кажется, я лежу в кровати.

— Да-да, Ида, Ида, — говорит Стейн.

— Ох, Стейн, Стейн, — вторю ему я.

— Можно и так сказать, — посмеивается он.

— Марта с Кристоффером разговаривают? — интересуюсь я.

— Да, — отвечает Стейн. — И я подумал, что мне лучше свалить.

Мы сидим молча, я вздрагиваю, когда мимо моего уха пролетает комар, и отмахиваюсь от него.

— Я думал, дым отпугнет комаров, — говорит Стейн.

— Почему у тебя нет детей? — спрашиваю я.

— Да, почему у меня нет детей? — Он почесывает переносицу. — Просто так получилось. Та, на которой я женился, не могла иметь детей. Не исключено, что в наши дни ей удалось бы забеременеть при помощи всех этих технологий. Но…

Комар сел мне на предплечье. Я поднимаю руку, следя за ним, вот он приготовил жало и вонзил в кожу, я прихлопываю его.

— А ты не жалеешь об этом? — спрашиваю я.

— Глядя на вас в эти выходные, ты хочешь сказать? — хохочет Стейн, я тоже посмеиваюсь. — Что значит, жалею? — наконец произносит он. — Я не знаю, о чем жалеть. Иногда я думаю, было бы неплохо. Было бы совсем неплохо. Но это ничуть не хуже, чем иногда скучать по давно умершей бабушке, например.

Я молчу. Кожа в том месте, где сидел комар, чешется.

— Так тоже неплохо, поверь, Ида, — говорит Стейн, глядя на меня. — Я думаю, это хорошая жизнь. Есть много способов сделать свою жизнь хорошей.

«Хорошая жизнь…» — думаю я. На какое-то мгновение представляю себе, что, когда состарюсь, буду похожа на Стейна, стану престарелой бездетной бабой-мужиком с солнечными экранами на очках, в шляпе-федоре, которую откажусь снимать даже в лодке, несмотря на то что окружающие будут закатывать глаза, глядя на меня. На террасу выходит Марта — необутая, в одних носках. Она выглядит усталой.

— А вот и Марта, — говорит Стейн.

— Ага, — произносит Марта.

Она усаживается у моих ног.

— Тебе нужен стул, — произносит Стейн и встает. — Женщины и дети. Пойду посмотрю, что творится в доме.

Марта ездила в город, она сняла номер в отеле у фьорда и собиралась остаться там до завтра. Но парой этажей ниже оказался шумный паб, из уличного кафе доносились звон посуды и громкая музыка, она не смогла заснуть, сидела на гостиничной кровати и смотрела телевизор, ей пришлось увеличить звук, чтобы заглушить музыку из паба, там включили группу «Постгиробюгге», и в конце концов Марта мечтала только о том, чтобы оказаться в собственной кровати.

— И мне все равно пришлось бы рано или поздно поговорить с Кристоффером, — говорит она и улыбается, и в то же время начинает плакать.

— Он уже лег спать? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает она и машет руками. — О черт. Я больше не могу плакать.

Марта шмыгает носом и дышит, открыв рот. Я иду за пледом для нее, вечером воздух влажный и холодный.

— Хуже всего то, что он ничего не сказал мне, — произносит она. — Он просто делал вид, что рад, чтобы выглядеть достойно. Мог бы сказать мне правду.